Барбара Брэдфорд: Так далеко, так близко…

И все же Себастьян старался объединить нас в тесный кружок, и в определенном смысле ему это удалось.

В тот вечер я, глядя на него, только и могла, что молча кивать головой, когда он говорил о лошадях, убеждая меня в необходимости научиться верховой езде. Будто под гипнозом, не говоря ни слова, я полностью подчинилась этому человеку.

Он заворожил меня.

Так это и осталось навсегда.

Тут в мои воспоминания и золотые грезы ворвалась Белинда, разогнав дорогих моему сердцу призраков по глухим уголкам сада.

— Вивьен! Вивьен! — звала она, поспешая по дороже и отчаянно размахивая рукой. — «Нью‑Йорк Таймз»! Тебя к телефону!

Услышав это, я вскочила и побежала к ней. Мы сошлись в середине лужайки.

— «Нью‑Йорк Таймз»? — повторила я, с упавшим сердцем вглядываясь в ее лицо.

— Да. До них дошел слух… слух о смерти Себастьяна. Они, кажется, знают, что вызывали полицию, что умер он при подозрительных обстоятельствах. Во всяком случае, какой‑то репортер хочет переговорить с тобой.

Самая мысль о заголовках в завтрашних газетах заставила меня похолодеть. А заголовки, конечно же, будут. Умерла знаменитость, человек совестливый, сострадательный… величайший в мире филантроп. И может быть, он убит. Я содрогаюсь при одной мысли об этих заголовках. Пресса вывернет наизнанку всю его жизнь. Для них нет никого и ничего святого.

— Репортер хочет говорить с тобой, Вивьен, — настойчиво повторяет Белинда, беря меня за руку. — Он ждет.

— О Господи! — простонала я. — Почему — я?

— Почему я? — повторила я потом, вечером, глядя на Джека. — Почему на роль пресс‑секретаря из всей семьи ты выбрал именно меня?

Он только что приехал к ужину, и мы сидим в моем маленьком кабинете в задней части дома, в его любимой комнате — теплой, уютной, со стенами, обитыми красной парчой и со старым персидским ковром. Он стоит передо мной, спиной к огню, засунув руки в карманы.

Он тоже посмотрел на меня, явно в растерянности, и ничего не ответил. Потом задумчиво покачал головой, собрался что‑то сказать, но промолчал, нахмурился и закусил губу.

— Видишь ли, Вив, — собрался он наконец, — я и сам не знаю, почему. — Он опять покачал головой. — Нет, я вру! — воскликнул он. — Я — лжец. И трус. Вот почему я напустил «Таймз» на тебя. Я не хочу говорить с ними.

— Но теперь ты — глава семьи. Не я, — запротестовала я.

— А ты — журналистка. Уважаемая журналистка. Ты лучше меня знаешь, как обращаться с этой жуткой прессой.

— С ними могла бы поговорить Люциана. Все‑таки она — дочь Себастьяна.

— А ты — бывшая жена, — выпалил он.

— О, Джек, прошу тебя.

— Ладно, ладно. Дело в том, что она находится в ужасном состоянии весь день, с тех пор, как мы приехали сюда. Она и со мной‑то едва может говорить, не то что с этими из «Нью‑Йорк Таймз». Ты же знаешь, какая она хилая. Каждый пустяк выбивает ее из колеи.

— Конечно. Я ведь и не думала, что она приедет ко мне ужинать, хотя она и согласилась. Я знала, что не приедет. — повторяю я.

Уже в детстве — ведь мы росли вместе — Люциана вечно куда‑то исчезала, упиралась, жаловалась на усталость, даже на плохое самочувствие, если ей не хотелось что‑либо делать или она сталкивалась с какими‑нибудь трудностями. Но никогда она не была хилой. Я знаю это наверняка. Она сильная. И упрямая. Люциана не слишком демонстрировала эти свои качества. Куда легче и быстрее она добивалась своего притворством; лгать она умела прекрасно — она мастерски плела небылицы. Ее отец как‑то сказал мне, что Люциана — самая искусная лгунья из всех, известных ему.

— Как насчет выпить? — спросил Джек, вклиниваясь в мои размышления о его единокровной сестре.

— Да, конечно! — вскочила я. — Какая же я невоспитанная! Что ты будешь пить? Скотч, как обычно? Или стакан вина?

— Пожалуй, Вивьен, все‑таки виски.

Я подошла к столу у двери, старинному, в грегорианском стиле, на котором стояли бутылки и ведерко со льдом, налила ему виски, себе, в виде исключения, водку и принесла все это к камину. Подав ему стакан, я снова села.

Он пробормотал «спасибо», отхлебнул янтарного цвета напиток и так и остался стоять, размышляя и сжимая стакан в ладонях.

— Ужасный был день, — сказала я. — Давно не припомню такого. Я никак не привыкну к мысли, что Себастьяна нет. Мне все время кажется, что сейчас он войдет.

Джек ничего не ответил, и отхлебывал виски, покачиваясь на каблуках.

Я наблюдала за ним, глядя поверх своего стакана, и думала о том, что он совершенно бесчувственный и лишенный сострадания человек. Во мне разгорался гнев. Он — он так холоден, холоден, как айсберг! В этот момент я ненавидела его, как иногда могла ненавидеть только в детстве. Его отца нашли сегодня мертвым. Умершим при странных обстоятельствах. А он держится так, будто ничего не случилось. И конечно, нет и намека на то, что у него горе. Меня поразила противоестественность этого, пусть даже между отцом и сыном никогда не было особой близости. Я же, погруженная в печаль, весь день пребывала в отчаянии, с трудом сдерживала слезы. Я оплакивала Себастьяна и еще долго буду его оплакивать.