Анна Смолякова: Замок из песка

Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.

— Ну и как он тебе? Ну, скажи! — зудела под ухом Лариска.

— Пластичный, артистичный, — механически отвечала я. — Прыжок — так себе…

И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он — это Он! Единственный во всем мире…

Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.

— Ты чего такая замороженная? — спросила Лариска. — Не нравится, что ли?

Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие — лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…

Тогда, в детстве, мне казалось, что все началось случайно, с маминого сна. Это уже потом вспомнился и старый календарь с портретом Плисецкой, всю жизнь висевший дома рядом с зеркалом, и набор открыток «Артисты советского балета», и неизменное мамино: «Настюш, посмотри, как тетя по телевизору танцует! На самых носочках! Видишь, платьице у нее какое красивое. Хочешь так танцевать?»

Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались — в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку — круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?

А потом маме приснился тот самый сон…

— Знаешь, Настенька, — сказала она, выходя утром из спальни, — мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам — мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?» А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…

В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.

Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.

Таким образом, как бы сам собой, отпал вопрос об интернате и хореографическом училище. Но тут, то ли на счастье мое, то ли на беду, по первой программе показали «Лебединое озеро». Мама, естественно, с самого начала не отрывалась от экрана, механически перебирая чернику, рассыпанную перед ней на газете. А я прибежала с улицы как раз к вечерним мультикам и с неудовольствием обнаружила, что опять идет балет. Сначала хотела уйти в свою комнату, клеить домик для картонной принцессы, но потом задержалась на минуточку, усевшись на подлокотник маминого кресла. Потом еще на минуточку. Потом еще…

— Это Одиллия! — негромко и как-то торжественно объясняла мама, указывая пальцем, вымазанным в чернике, на длинноногую балерину со строгим лицом и гладко зачесанными темными волосами. Ах, какое у нее было платье!.. Черное, с фиолетовыми блестками и нежнейшими перьями, оно напоминало прекрасный, только что распустившийся цветок. Но главным было даже не это. Одиллия, как и положено в балете, не произносила ни единого слова, но я почему-то прекрасно понимала все, что она хочет сказать. Балерина, стремительно вскидывая руку вверх, отворачивалась от Принца. «Я тебя не люблю, но и не прогоняю!» — говорила ее рука. Она подбегала к нему и касалась плеча легкими пальцами. «Посмотри, как я прекрасна!» — говорили ее пальцы. Одиллия приникала к плечу какого-то дядьки с перьями на голове и прятала лицо в складках его плаща. «Мы с тобой заодно, мы навредим этому несчастному Зигфриду!» — говорила ее вздрагивающая спина.