София Герн - Горький мед

— Буду. Это не тебе решать, довольно уже того, что мы уезжаем. Не попрощаться неприлично.

— Полина, — послышался в трубке голос Антонио, — я тебе все время звоню, но тебя не зовут к телефону. Что случилось?

— Я уезжаю. Прощай.

— Уезжаешь? И это все, что ты можешь мне сказать? — В его голосе слышалось совершенно искреннее изумление.

— Да. И прибавить к этому мне нечего. — Она дала отбой, прежде чем разговор успел разгореться, как сухие дрова. Она погасила его. Погасила раз и навсегда. И не нужно никаких объяснений.

Риккардо хотел ей что-то сказать, но рядом стоял Олег, и старик промолчал. Вид у него был мрачный, суровые брови сошлись к переносице, губы поджаты.

Они сдержанно попрощались в аэропорту, и Логинов с Полиной сели в самолет. Она знала, что поступает правильно, именно так и нужно было поступить, но отчего же на душе такая горечь?

Олег отвез ее домой и конечно же пожелал остаться. Но Полина сослалась на плохое самочувствие и безжалостно его выпроводила. Она не могла винить его ни в чем. Она винила себя во всем.

Москва показалась ей после сияющего солнечного Коста-Бланка серой и унылой. Смотреть в окно оказалось мучительно, там плавали тяжелые свинцовые облака, которые вот-вот прольются мелким моросящим дождем. Полина задвинула шторы, и в спальне стало совсем тоскливо. Но ничего, она сейчас немного полежит в ванной, а потом ее ждет постель, холодная и одинокая. Она почти пожалела, что отослала Олега, но сейчас его присутствие, как она призналась сама себе, было бы хуже отсутствия. Ей просто нужно прийти в себя. И тогда все будет опять хорошо. И Логинов перестанет ее раздражать. Ведь никогда прежде он так не действовал ей на нервы! И не будет. Просто надо выкинуть из головы этого сумасшедшего Антонио, его страсть, его игры со смертью, его лошадей и свирепых быков, и оливковую рощу, и тревожный аромат цветущего жасмина, и спальню, в которой они до утра предавались любви.

Полина не стала распаковывать сумки, решила повременить с этим до завтра. Собственная ванная показалась ей какой-то неуютной, да и вообще она не почувствовала того настроения, которое всегда посещало ее, когда она возвращалась домой из дальних и многочисленных поездок с Акулиной. Что-то непоправимо изменилось, и Полина подумала, до какой степени наивной нужно быть, чтобы этого не предвидеть. Она пустила пену с запахом миндаля под струю воды, и тут же ее подхватили и понесли в другой, прекрасный и наполненный солнцем мир. Руки Антонио, глаза Антонио, его смуглое сильное и гибкое тело. Что в этой жизни было у нее прекрасней? И почему она так стремительно от этого сбежала, предпочтя привычный покой и, если уж говорить совсем честно, тоскливую, серую жизнь, несмотря на все ее деланые праздники. В этих праздниках, во всей этой суете не было самого главного — искренности. Они, и она сама, и Акулина, и Олег, никогда не переступали определенных границ, и все, что они делали, было придумано. В том числе и ею, пресс-секретарем певицы, а также имиджмейкером и советчицей. Полина прекрасно знала, на что следует делать ставку, у нее было настоящее чутье. Лишь только Акулину начинали забывать, хоть на пару дней, тут же появлялись сенсационные статьи, и эти сенсации, и информационные поводы — все придумывала для нее Полина. Они крутились на дьявольской карусели, их несли не андалузские лошадки со стройными ногами, а злобные оскаленные кони, громадные тяжеловозы, кони-хищники, если такое можно себе представить…

Полина лежала в остывающей воде, и голова у нее шла кругом. Как всегда, она не могла сосредоточиться ни на чем, если волновалась. А теперь она волновалась. И душу не отпускала раздирающая тревога. Что она оставила ТАМ? Что с Акулиной? С маленьким мальчиком, сыном этого отчаянного тореро, с ним самим? Она вспомнила, что он должен участвовать в корриде на новом стадионе. Она не увидит этого захватывающего зрелища. Не увидит никогда. И никогда больше над ней в кобальтовой синей полутьме не возникнет его удивительное лицо с широко распахнутыми глазами, и никогда больше он не опустит тяжелые веки, опушенные длинными черными ресницами, в тот момент, когда страсть победит его волю. И тогда он захочет излиться в ее лоно, в ее трепещущую плоть, а сама она задохнется от прилива страсти, пройдет по самой границе небытия, расцвеченной сверкающими звездами.

Она настолько погрузилась в воспоминания, что чуть не ушла под воду. Вынырнула, отфыркиваясь, смахивая капли с лица и отбрасывая назад отяжелевшие волосы, теперь ставшие совсем темными. «Как у него… Почти как у него. И глаза у нас почти одинаковые…» Она вышла из ванной и, обнаженная, встала перед вмонтированным в стену зеркалом в полный рост. Зеркало было старое, она давно хотела его сменить, но не было ни сил, ни времени. До сих пор на ее теле оставались следы его прикосновений, и самое главное — та самая, не заживающая почему-то царапинка на груди. Сейчас она вдруг стала кровоточить, и Полина промокнула кровь полотенцем, оставив на махровой розовой ткани багровый след.