Владимир Курносенко - Евпатий

Шёл, сеялся осенний мелкий дождичек из той самой шаляпинской песни. Розово-прозрачные капли, позадержавшись сколь положено на гранях стограммового моего стаканчика, скатывались поодиночке на землю.

Странно, думалось мне, теперь, когда я узнал, кажется, Илпатеева в той именно мере, в какой это возможно для другого человека и брал даже на себя смелость ставить заплаты в текст и добавлять запятые, мне, как, если помните, когда-то Маше Резниковой, ответ о причине его смерти тоже сделался в сущности безразличен.

«Смерть придёт — причину найдёт!» Неплохая поговорка. Ну а стало быть, не всё ли равно, что за инструмент или метод использовала та сила, коей в невежественной дерзости своей бросил Николай Илпатеев нечто наподобие вызова?

Я уходил.

Стаканчик, авось да пригодится кому ещё, я поставил сбоку у памятника, а пустую бутылку забрал с собой, — по дороге, порешил я, выброшу потом в одну из мусорных кладбищенских куч.

КА.

Вирнику с виры полагалась пятая часть. Посему случалось, иные из них не гнушались ни угрозами, ни подкупами, но чаще всего у не желавших платить вирная доля забиралась высидом.

На троих-четверых вирнику со товарищи полагалось в седмицу говяжья полть аль баран, а в день две куры иль утица. В субботу же мир обязан был ставить ведро солода. Такой вирник-высидчик и жил-поживал, в ус не дувал, доколе скорейшая выдача доли не соображалась смердами как более прибыльная.

Евпатий Коловрат ни подкупом, ни угрозами, ни тем паче высидом не пользовался, а искал ладить с крестьянами добром, наипаче ж вотчинник их господарь Ингварь Ингваревич до благ земных бых не зело охоч.

Коий год Коловрат у Ингваря Ингваревича, коий шлёт и вирничью в Залесский монастырёк. Опочил в Бозе запрошлую осень достославный отец Варсонуфий, а сулённые им день-час досе впереди.

Нет у Коловрата нынь ни вотчины, ни терема, ни сноровчатых холопьев в услужении, а есть у него, служивского, сундук-подглавник с абаком*, казённая от Ингварь Ингварича грамотка да добрая лошадь под неузорным седлом. Метельником — друг-сомолодшик Савватей Кисляк, а в подмогу им с метельником — вьюнош-богатырь Олеха Рука. И кабы не ожиданье «часа», обещанного отцом Варсонуфием, другого б ему, Коловрату, и не надобно.

* Род счёт в то время.

...проснуться в чужом, открытой душой приветившем тебя доме, помолиться при лучинке Святой Пречистой Заступнице, закусить чем Бог послал — кулагою какою-нито с мочёной калиною, взнуздать своею рукой пободревшую с щедрого хозяйского корму Ласточку ино выехать, поёжившись, чем свет за воротцы в зябкую сутемь-склень.

В светло-синем небе звёздочки, месяц щербится, из овражных балок кучерявится-течёт белёсоватый юрчистый туман, а обочь выворачивающей к лесу дороги вздрагивают от налетающих ветровых порывов голые бурьянные будыли.

Лепо! Хорошо...

«Ты-дук! Ты-дук! Ты-дук!» — бьёт твёрдым клювом спозаранку неутомимый в труде дятел-желгун. (Не во древе ль познанья не выдолбит всё червя сомнения?)

«У-ку! У-ку! У-ку» — отмеряет лесная пророчица-самозванка.

«Гхр-ха-рр-л! Гха-р-р-л... Гхаррр-л...» — вздрагивают, выпрыгнув из-под лошадиных ног, встопорщенные, готовые к тризне по тебе трусливо-бесстыдные вороны.

И восходит солнце. Млечно-голубое, огранённое вогнутыми окаёмами леса, небо впереди похоже на женскую опущенную к дороге грудь. И то ль дорога сосёт по-младенчески из безкрая его бессмертную силу, то ли небо в тоске по живой, хотя б и смертною болью чреватой воплощённости истекает в неё лучезарным, бесконечно влекущим светом.

КВ.

— Ишшо? Ишшо? — сквозь пар зеленеют на Савватея смеющиеся разбойничьи глаза. — А не лопнет у тя, Стратыч, жила кака самонужнеющая? Не опасаться?

Прикрыв от хлынувшего калёного жару большие ветлястые уши, Стратыч лишь мотает ответом головою, мычит, опасаясь открывать рот. — Да, мол, хватит, кончай, Конон Деич, и меня, непобедимого, догнал ты, любяга, до остатнего терпежу!

Коловрат с Олехою давно сдались и ждут, охолонываясь в прибанке, а довольный впечатлением хозяин хлопочет для одного Савватея.

Конон приносит остуженный квас с плавающей в туесе клюковкой, отдувающийся пунцово-красный Кисляк вываливается из парной, и, погодя, под смех Олехи и Коловрата хозяин с метельником Коловратовым обмениваются наперекид двумя-тремя байками про Фому и Ерёму. А потом... потом за белою, обшитой цветами и листьями скатертью, за немудрящим с медовым кувшином брашном продолжается негромкий, случайный, а стало быть, лучший из возможных пир.