Владимир Курносенко - Евпатий

Дом у Конона Деича крестовик, крыша четырёхскатная, тесовая, во дворе у крыльца чистый посыпан песок. На залавке у печи в красноватой житной муке мельничные жернова, а пахнет квашнёю, золой печною да молочным с полатей духом детской постельной одежонки. Хозяйка — тонкостанная красавица Феланида — улыбается утайно уголками губ, будто б ведает про себя такое нечто, чего ни Евпатию, ни Савватею, ни даже самому её мужу Конону в ум не придёт.

Слушая, как, укладывая за стенкою дочек Феклушу с Малушею, поёт она тихо извечную про «чадонишкины ясны глазыньки», Коловрат думает о чужом этом им, подорожным, осёдлом житье-бытье, и мнится ему тут не ко двору да некстати, что женщина эта, гибкорукая красавица, мало любит своего ухватистого хозяина-мужа, но что она к нему по-хорошему, всею душой, что и верна ему, и уважительно, нелицемерно благодарна за всё добро.

«И слава, слава Богу, — думает он сам с собою, — дай-то им Бог!»

И всё-таки отчего-то это грустно, неразрешимо печально, и, будто угадывая это его чувство, захмелевший, заугрюмевший чтой-то Савватей вскидывает в тоске бобылью лысеющую свою голову:

— И-эх, братцы-ы... Кабы на крапиву да не мороз!

«В мире мёда не облыга, — вспоминается зачем-то Коловрату, — и ближняго не срини в веселии его...»

А ночью — второй аль в третий раз за кочевые эти годы — снится Коловрату Паруня. Стук-постук лапоточков в сенях, скрип-хлоп затворяемой наружной двери, и чрез остановившееся, бесконечно тянущееся и всё же истекающее время — заледенело-шершавые пальцы её на его плече. «Ясноглазый соколочек мой, Евп...»

Рывком сбросив с ног Кононову шубу, Коловрат садится на своей лавке и долго, возвращаясь в себя, сидит, бодрствует в одиночку в выстывающей мало-помалу предутренней темноте. «...От мысленного волка звероуловлен буду...» Молится. За свою, Парунину души, за Конона, Феланиду с Феклушею и Малушею их, за Савватея, за Олеху... Шепчет о чём-то с собою сам, зовёт ли кого.

А я не смогу никогда забыти,

Пока имею здесь на земле быти.

КГ .

Из Пронска Всеволод, из Переяславля Олег Красный, Давыд из Мурома, а из Коломны Глеб* (все сродники и Ингваревичи) собрались в Рязань к совету князя Юрия.

* Другой.

Третьи сутки не евши-не спавшие послы татарские, средь коих выдавалась чудным обликом немолодая мрачная волхвица басурманская, услыхав на требованье десятины «во кнезех, во всяки людях и во всём» — «Аще живыми нас никого не останется, всё ваше будет!», — удалились в Заокский лес.

Удалой млад князь Глеб Ингваревич предлагал было взвесить непочётчиков за стопы у Спасского, но ни великий, ни удельные не одобрили подобной блядивости. Побой гонцов татарских четырнадцать лет тому, обратившийся соромом калкинским, не изгладился ещё из русской памяти.

Допоздна в тот день лют судили сродники. Из Владимира не жди помощи. Не простил, чать, Георгий князь бывшей вотчине.

Оставалося нешто с Черниговом. Ин не ближен свет до Чернигова, и до сечи едва ли поспеется, ан негоже князь Михаилу не уведомить, дочь его у Рязани за Фёдором.

А даб малые хоть сроки выгадать, мало-мальски к «пированью» сготовиться, запослать к Батыге с подарками, улестить злонадея поклонами.

Во Чернигов скакать Ингварь Ингваричу, на реку Ворону Фёдор Юрьичу.

У Онузы крепости шипело и взбулькивало фиолетово-чёрное варево будущей битвы.

Сменивший умершего слепого Оточа молодой урянхаец-кам Дашбал-бар колол иглами для гутул одетых в коназов тряпичных кукол.

Урда, Шейбани, Бурулдай, Бык Хостоврул и три-четыре из близких к Сэбудею темников, не дожидаясь рассвета, входили и выходили в златоверхий пообшарпанный непогодью Бату-ханов шатёр, а к вмерзающим в лёд Вороны телам незадачливых посланников-орусутов сходилось из леса продрогшее от ночного холода зверьё. Соболи, горностаи, пышноспинные лисы, куницы и мужающие под опекой угрюмой молодой волчицы-матери щенки-волчата, теснясь и щерясь соперничающими клыками, встявкивали наперебой, урчали и вытягивали в пехотной алчбе кольчатые тонкие шеи, тем временем как стремянный Фёдора Аполоница, выкарабкавшись из-под адской кучи и тряся оледеневшей слезами бородою, прятал под равнодушно желтевшей луною, прятал в дуплине кряковистого приберегового дуба ломающееся в суставах тело милого своего господаря...

КД.

В соборах рязанских служили всенощною святому апостолу Андрею Первозванному.

«Мужества тезоименитого Богоглагольника и Церкви возследователя верховного, Петрова сродника восхвалим. Зане якоже древле сему, и ныне к нам воззва: приидите, обретохом Желаемого...»