Дмитрий Добродеев - Каирский синдром

Первоначальное христианство, каким оно предстает в Вади-Натруне, внешне очень похоже на ислам. Те же округлые шапочки храмов, та же обувь, оставленная у входа, простые беленые стены и восточные рулады женщин. Почти нет икон. Говорят, они сохранили обрезание.

Недавно смотрел фильм Мела Гибсона о страстях Христовых. В фильме говорили на арамейском. Зная арабский, понимал почти все. Поразил гортанный ближневосточный акцент. Это — другое христианство. В нем звучит чисто бедуинская патетика: это мироощущение возможно там, где скалы, звезды и блеянье одинокого барашка. Мы забыли, что христианство, как и ислам, вышло из пустыни, из Востока.

На арамейском (языке Христа) Бог — звучит почти как Аллах, и проповеди — почти как в Коране. Семитский дух и певучая велеречивость. И Иерусалим — ближневосточный город. Европа христианская — это не Палестина Христа. Готические соборы — идея нордическая, структурная, лишь прикрывающаяся ближневосточным флером. Но кое-что осталось и в европейском варианте. В христианских церквах поют псалмы, если вслушаться — совсем как муэдзины. Аллилуйя — почти как Ля илейха илля лла.

Кто это сказал? По-моему, Эрнст Юнгер: «Христос был палестинцем». И понимайте его так — буквально! Он был брошенный всеми палестинец, говорил на арамейском, почти арабском диалекте и имел в виду совсем не то, что позже изобразили Ватикан и протестанты. Пророк Иса поплатился за свою интифаду.

А ислам? Пронзительно поет муэдзин на рассвете. Мечеть распахнута в четыре утра. И входят в нее те, кто спозаранку идет на работу. Можно ли представить такое в Европе? Факты — упрямая вещь. Затемно, в четыре утра, в Каире они устремляются в мечети, становятся на колени и бьются лбами о пол в утренней молитве.

И в полдень — протяжный вопль муэдзина. И снова — расстилают коврики и молятся. Мечеть еще пользуется доверием. И муллы тоже. А почему? Быть может, сохранили связь с народом, не омертвели сердцем?

Западное человечество идет к закономерному финалу и превращается в сообщество усталых и обреченных одиночек. Но если отречься от мертвящего эгоизма и потребительства, то можно войти в большую умму мусульман и обрести бесстрашие перед лицом смерти.

То, что писал Мухаммад, конечно, нонсенс с точки зрения обыденного разума, но если копнуть поглубже, это супер-откровение, это автоматическое письмо. Чтобы так творить и писать, надо открыться потоку подсознания.

Халед Мохи эд-Дин (марксист, соратник Насера) сказал мне в начале 70-х:

— Читай больше о Мухаммаде. Прочти Максима Родинсона о Мухаммаде. Это был великий сюрреалист, великий вдохновитель. Но его плохо поняли. История Мухаммада более свидетельствует о присутствии Бога среди нас, чем какая-либо другая… но его потомки… пришли к неверным выводам.

А что сказал об исламе Эмманюэль Тодд? Что исламская система семейной спайки ведет к рабству. Их «большая эндогамная семья» не дает развиться личности. Она уничтожает индивидуальность. И губит женщину.

Может быть, ислам слишком человечен и традиционен, потому и медлит с «прогрессом»?

Говорят, в исламских странах плохое отношение к женщинам. Не знаю. Вопрос спорный. Не менее важно — отношение к старикам и детям. С этим у них все в порядке. Посмотрите на отношение к детям и старикам в России. И в исламской Чечне.

Как бы они жили без веры, простые египтяне? Такая бедность, такая беспросветность. А они не душат друг друга и даже проявляют доброту сердца. Это — их ислам. Обиженных и угнетенных. Он очищает раздраженные сердца.

Они искренне полагают, что и другие должны перейти в их веру.

В каирском такси шофер, услышав, что я говорю по-арабски, спросил:

— Ты мусульманин?

— Нет, христианин.

— О, я надеюсь, ты обретешь истинную веру!

Но где-то в глубине моей души шевелился скепсис. Там жил маленький советский пионер, который не верил в религиозную пропаганду, в непорочное зачатие и черный камень Каабы. Он верил в пролетарский интернационализм, в жизнь «сейчас и здесь» и в темное, безбрежное пространство космоса. Переубедить этого пионера было очень трудно.

Рядом с пионером в душе советского хабира жил маленький картезианец. Он тоже сомневался. Не мог понять, что такое жизнь, что есть воплощение и развоплощение людей. Откуда берется «я», непонятно откуда взявшаяся точка зрения, и куда уходит? Он склонялся к мысли, что эта индивидуальность, эта точка наблюдения (назовем ее душой) прилеплена к физическому телу, а затем возвращается в свой резервуар. Такую же мысль высказал и Гитлер, кажется, Шпееру, сидя в берлинском бункере, готовясь к самоубийству.