Марина Богуславская: Закат их любви (СИ)

— Моя Махидевран, весенняя роза моей души, что тебя тревожит? — вопросительно взглянув на лик некогда до безумия обожаемой женщины, спросил Султан. О здоровье супруги он, как и положено, волновался в первую очередь, ведь она носит под сердцем его дитя. В синих, словно само небо, глазах, не выражались чувства, как раньше. Султан словно уподобился своему отцу, Султану Селиму, теряя страсть к любимой женщине и приобретая — к завоеваниям, всё больше и больше утешаясь наложницами.

— Повелитель, извините меня за мою дерзость, но это разговор не для посторонних ушей… — несмело начала черкешенка, от неловкости опустив свой взгляд на пол. При нём она не была раскрепощенной фурией, а оставалась хрупким изваянием искусства. И говорить, столь открыто, что Хюррем, эта проклятая ею женщина, ей мешает — она не смеет. Слишком отличается её статус от фаворитки, и, пускай она и не из Династии, за долгие годы едва не первая икбал. И чем-то до боли эта Хюррем напоминает Махидевран её саму в те года, когда Фюлане и Гюльфем носили гордые статусы Султан, взращивая юных шехзаде — Махмуда и Мурада.

— От Хюррем у меня нет секретов! — не терпя пререкательств, с любовью смотря на сидящую рядом девушку, ответил Сулейман. И от этого взгляда Гюльбахар, казалось, едва не вырвало вчерашним ужином. Слишком приторна его любовь, совсем не такая, какая была у них с Султаной — нет той нежности, величественности и лёгкости. В отношении этой наложницы его чувства были излишне приторно-сладкими, заставляющими черкешенку, морщась, отводить взгляд.

— Но Повелитель, я хотела бы, чтоб хатун покинула ваши покои. Если не навсегда, то на время этого разговора! — продолжала настаивать на своём женщина, смотря в глаза любимому мужчине и понимая, что только так добьётся своего. Ранее её небольшие капризы он исполнял — с заморских краёв привозил шелка да цитрусы, которых ей, тогда только начавшей свой путь Султанши, очень хотелось. Кисловато-сладкий вкус мандаринов ей нравился всегда.

— Хорошо… Хюррем, выйди! — Султан кивнул, прикрыв глаза и пожав губы, отворачиваясь от женщин и подходя к балкону, путь к которому помнил наизусть — для этого ему небыло нужды смотреть, что дальше — каждый сантиметр этой комнаты уже давно был им изучен.

— Как прикажете, Повелитель. Повелитель, Султана, с вашего позволения… — славянка, склонив голову, покорно удалилась, и лишь тихо зашуршал по ковру подол её нового платья, да услышали они два тихих мерных удара о дверь, после чего та, заскрипев, отворилась, а после затворилась за икбал.

— Так что ты хотела мне сказать, Махидевран? — дождавшись, пока Хюррем покинет покои, спросил Падишах, открывая глаза и переводя заинтересованный взгляд на Султану. Они стояли на балконе, с которого открывался прекрасный вид на палац и Босфор.

— Повелитель, сегодня утром, когда я приступила к завтраку, то заметила, что еда странно пахнет. Я попросила одну из служанок попробовать, а когда она попробовала те яства — то начала сетовать, что ей нехорошо. Лекари сказали, что она отправлена! — едва сдерживая слёзы, произнесла Гюльбахар, сжимая пышную юбку платья узкими кистями, и смотря Султану прямо в глаза, будто заставляя увидеть всю печаль и всё отчаяние.

— Но разве ты завтракаешь не с Валиде?

— Нет, не сегодня. Сегодня Валиде Султан занята, поэтому я ела у себя. Меня хотели отравить, Сулейман, понимаешь? Меня, мать твоего сына, мать шехзаде Мустафы — и пытались отравить. Отравить, а значит и убить! — она почти рыдала, отчаянно утирая горькие слёзы, что медленно текли по её щекам. Из-за покрасневших глаз и неестественно побледневшей кожи, Султана выглядела слишком болезненной — будто сморённая тяжким недугом.

— Человека, посмевшего добавить яд в пищу, матери шехзаде, ещё не нашли?

То, что Сулейман назвал её не «женой» или «Хасеки» — больно ударило по её сердцу, ведь ранее никак иначе её он и не именовал. А ведь раньше, тогда, когда она была единственной в его жизни — он называл её по имени, добавляя сладкие слова. Тогда была пора затяжного рассвета их любви — одновременно и непринуждённо лёгкой, и невыносимо пылкой.

— Нет, Повелитель. Этого человека ещё не нашли! — стирая слёзы прошептала Султанша, и в лучах Солнца она выглядела действительно крайне необычно для себя — урождённой дочери княжеских кровей — манерной аристократки, что, даже живучи в гареме, держала голову высоко и смотрела на других с величественным триумфом в тёмных глазах, позволяя себе заплакать лишь в те редкие моменты, когда на душе было невыносимо тоскливо. Плакала она тогда, когда родила Мустафу, плакала и тогда, когда Падишах отправлялся в поход.