Генрих Далидович: Юля

От лица женщины, казалось, отлила кровь, оно стало белым как снег, помертвело: женщина шевельнула непослушными губами, но ничего не смогла сказать, только, широко раскрыв глаза, уставилась на Юлю.

— Я его жена, у нас есть сын…

К лицу женщины постепенно начала приливать кровь — покраснели щеки, лоб, на шее забилась жилка.

— Как? — прошептала она, плаксиво поджав губы и щуря глаза.

— Вот так, — сказала Юля, должно быть, очень злобно сузив глаза.

— Вы… — снова прошептала женщина, — а он… он говорил, что холост, клялся в любви, что пойдет ко мне в примаки… — Она не договорила, сморщилась, из глаз ее покатились слезы.

Женщина обхватила голову руками — они были мозолистые, потрескавшиеся от ветра, не раз порезанные ножом и поцарапанные теркой, — упала головой на стол, закачала ею, заплакала.

У Юли сразу пропала злость на эту чужую женщину, которая еще недавно так счастливо улыбалась, поднялась обида и злость на мужа. Убедившись, что все эти разговоры о муже не выдумка, а правда, она опустилась на стул. Почувствовала страх за себя, за сына; при мысли, что рушились все лучшие мечты и надежды, ее охватило отчаяние. Ощутила, как немеют руки и ноги, как что–то темное, горячее хлынуло в голову. Ей так хотелось, чтобы все эти разговоры–сплетни о недостойном поведении Геннадия были неправдой.

— О боже мой! — плакала женщина. — Так клялся!..

Я вначале не верила, а потом поверила, глупая… Боялась на всю жизнь остаться одинокой…

Она поднялась, не отнимая рук от лица, одной рукой нащупала сумочку на сейфе, достала носовой платок. Когда она встала, Юля женским взглядом отметила: у нее заметно выделяется живот, полная грудь… Увидев это, ужаснулась… Значит, Геннадий давно живет с этой женщиной, давно обманывает ее, Юлю.

Ни кричать на нее, ни упрекать эту женщину Юля не могла, сразу поверила ей, а теперь и пожалела… И совсем на нее теперь не злилась.

— Вы боялись, поверили, а мою семью разбили, — только и сказала Юля, — но я никогда не могла подумать, что он такой. Видела, что пить стал, а этого не успела заметить…

Женщина плакала, плечи ее вздрагивали, слезы лились на бумагу, лежавшую перед ней, мочили ее словно водой.

— Я не пущу его больше в нашу семью. — Юля встала. — Не хочу, чтобы он мне на глаза показывался. Так и скажите ему. А вы как хотите, так и поступайте…

Когда она уходила с почты, та женщина не промолвила ни слова, не окликнула Юлю, ничего больше не сказала.

Геннадий долго не давал о себе знать — не приехал вслед за нею; она, вернувшись наутро, подала заявление об уходе с работы, собрала в дорогу чемодан и, как только ее рассчитали, уехала, не оставив Геннадию даже записки. Не написал ей письма и он, не приехал к матери, хотя она, если говорить правду, и ждала его. Но он молчал, словно его и не было на свете.

Юля сказала матери, что не поладила с Геннадием и хочет жить с нею, здесь. Ничего больше не добавила, сидела дома, стесняясь выйти на люди. Высохла за те дни — не спала по целым ночам, плакала, не хотела больше жить. Казалось, все пропало, утрачено, ничего хорошего, радостного в ее жизни больше не будет…

Геннадий приезжал недавно, после Нового года, днем, когда она уже работала в школе — душевная рана ее была теперь не такой свежей, переболела, начала понемногу затягиваться рубцом. Приехал, когда она была на работе; пришла домой и увидела его, похудевшего, остроносого, с виноватыми глазами.

Она не поздоровалась с ним, только зло прищурилась. Исподлобья взглянула на его синий чемодан с рыжими замками, на новое пальто и новую пыжиковую шапку, что висели на гвоздике возле зеркала.

— Зачем приехал? — сердито спросила она, не глядя на него. — Тебя никто не звал. Если разводиться, это другое дело. Развод я тебе даю…

Она заметила, что мать до этого кормила Геннадия, о чем–то говорила с ним, не очень приветливо, но разговаривала.

— Я не разводиться, а жить, — сказал Геннадий.

— А я не хочу с тобой жить, — наконец взглянула на него Юля, сняла пальто. Говорила теперь не так сердито, но мстительно, будто хотела показать, что она очень зла на него. — Не только жить, но и глядеть на тебя не хочу.

— Ну, я… — Геннадий, наверно, не хотел откровенно говорить при матери, подбирал слова. — По пьянке это… Ну, мужчины так… Заведут, погуляют и уедут к своим семьям; и я по–пьяному…

— Нашел чем оправдаться! — бросила презрительно Юля и не стала дальше укорять, тоже не хотела, чтобы мать обо всем узнала, — Это уже два греха, два обмана. И семье измена, и той несчастной жертве. Двойная подлость…