Энтони Бёрджесс - Муза

— Читать частные бумаги джентльмена без его разрешения? Какой срам!

Пэли обернулся и увидел танцующую в воздухе репродукцию портрета Шекспира работы Дрошаута [5] Дрошаут Мартин — автор известного портрета Шекспира, написанного через семь лет после смерти писателя. , квадратного, в раме, с двигающимися губами, но безжизненными глазами. Он пытался говорить, но не смог. Говорящий портрет подвинулся к нему.

— Это что — грубость, невоспитанность? А может, ты соглядатай Тайного Совета королевы?

Но тут стороны рамы стали пучиться, вырезанные словно из дерева черты лица растворились, и круг из черных линий и плоскостей попытался превратиться в твердое тело. Пэли ничего не мог поделать; он был в таком оцепенении, что даже не закрыл глаза. Твердое тело, наконец, приняло форму некоего животного, неописуемо толстого и безобразного — какого-то остроконечного морского ежа, огромного, кивающего и улыбающегося с пугающей прозорливостью. Пэли старался придать ему более человеческую форму. Он чувствовал резкий упадок сил, но нисколько не боялся стоящего перед ним воображаемого существа по имени Уильям Шекспир, актера, играющего роль. Почему он не мог вступить в контакт с кантовской «вещью в себе»? Беда заключалась в том, что эту «вещь в себе» ее наблюдатель мог обратить в любой феномен, навязанный категориями времени-пространства-чувств. Он набрался смелости и спросил:

— Какие пьесы вы уже написали?

Шекспир, казалось, был удивлен:

— Кто этим интересуется?

— Вы едва ли поверите тому, что я сейчас скажу, — ответил Пэли. — Я прилетел из другого мира, который знает и почитает имя Шекспира. Я верю, что был или что есть актер по имени Уильям Шекспир. А вот, что тот Шекспир писал пьесы, которые ему приписывают, этому я не поверю.

— Так, — сказал Шекспир, явно намереваясь растечься и превратиться в шар из жира, плохо слепленный и имеющий лишь отдаленное сходство с портретом, — допустим, мы оба в это не верим. Впрочем, что касается меня, то я готов поверить чему угодно. Вы можете быть привидением из другого мира, как вы говорите. Право же, вы должны были раствориться, едва прокричал петух.

— Возможно, времени у меня столь же мало, как и у привидения. На какие пьесы вы претендуете, как автор? Что действительно написано вами к настоящему времени?

Пэли говорил на современном английском языке. Хотя фигура перед ним перемещалась и обмякала, стремясь вылиться в другие формы, глаза менялись мало, проницательные умные глаза современного человека.

— Какие пьесы я написал? «Гелиогабал», «Как напугать сводника», «Печальное правление Гарольда Первого и Последнего», «Дьявол в Далвиче»… О, еще много, много других.

— О, прошу вас, — Пэли был расстроен. Это была истина или насмешка? Истина или насмешка именно этого человека, или все это измыслил собственный ум Пэли, который, отчаявшись управлять показаниями чувств, заставлял их приобретать смысл?

Кипа бумаг на столе.

— Покажите мне… — начал он. — Покажите мне что-нибудь, — повторил он уже настойчиво.

— А вы представьте мне ваши полномочия, — сказал Шекспир, — если уж речь зашла о том, чтобы что-то показывать. Впрочем, нет, — он весело надвинулся на Пэли, — я посмотрю сам.

Теперь глаза ярко блестели, но в них посверкивали причудливые зловещие крапинки.

— Смазливый мальчик, — сказал Шекспир. — Не такой хорошенький, правда, как некоторые, особенно, тот, один, но должен признать, вполне, вполне годящийся для того, чтоб с ним немножко порезвиться утречком, прежде чем наступит жара.

— Нет! — пятясь, сказал Пэли, находя в этих словах какую-то странную фривольность. — Нет, нет! Не трогайте меня!

Надвигающаяся фигура сделалась ужасающе безобразной, вся раздулась, глаза переместились на тыльную сторону вытянутых рук. На лице вырос слоновый хобот, извивающийся, живой; несколько присосков на его конце вслепую тянулись к Пэли. Пэли бросил свою сумку, чтоб удобнее было драться. Слова чудовища звучали невнятно, они превратились в какое-то хрюканье и шамканье. Отброшенный в угол рядом со столом, Пэли увидел лист бумаги с множеством помарок и вычеркиваний («Никогда не вычеркивал ни строчки», — вспомнил он то, что говорилось о Шекспире):