Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Он смотрел на большой сад за домом, окруженный стенами. И вдруг стало душно и тесно в груди — не от этих стен, ведь за ними виднелись другие сады, а еще дальше поля, — но от зыбкого столбика дыма, что поднимался высоко над костром в углу сада. Там стояла старуха, тыкала в костер палкой и пристально, хотя без всякого удивления, смотрела прямо на него. Она даже кивнула ему, и, секунду помешкав, он в ответ преспокойно помахал фотографией. Но внутри у него похолодело. Старуха явно ждала, что он спустится к ней, и, когда он поспешно сошел вниз, уже стояла на дорожке у самого дома. Он сразу сбавил шаг и пошел за ней в сад за домом; там они остановились и поглядели друг на друга. Старуха была высокая, сухопарая, на ее лице, скуластом и очень смуглом, блестели темные, глубоко запавшие глаза. Черные волосы, лишь слегка тронутые сединой, закрывали уши и тяжелым узлом падали сзади на шею. Она наклонилась, большими руками стиснула палку, которой только что помешивала в костре. Поглядела долгим взглядом прямо в глаза незваному гостю и наконец заговорила:

— Так, стало быть, ты и есть тот самый двоюродный брат?

Голос был старчески сиплый, и слова она выговаривала как-то чуточку не так, будто иностранка. Вопрос остался без ответа и словно растаял в воздухе вместе с клубами дыма, за которыми мальчик следил завистливым взглядом. Ведь сейчас на него все настойчивей посыплются еще и еще вопросы. Сейчас его прижмут к стенке, станут шпынять, выпытывать… А пока он улыбался, и, похоже, старухе это не понравилось.

— Вот не ждала, что они пришлют мальчонку запирать дом, — сказала она. — Я думала, придет кто-нибудь взрослый.

Это его уязвило. Он забыл о робости, обозлился, улыбка его стала дерзкой.

— Ко всему ты еще и запоздал, — продолжала старуха, глядя на его губы, — сильно запоздал. А у меня дома дела, и мужчин пора кормить. Ну да ладно — пришел, и слава богу. Значит, мне можно идти. Я гляжу, ты уже подобрал все, что тебе требовалось.

Ее взгляд скользнул по фотографии, которую он все еще держал в руке, другой рукой он перебирал хрусталики у себя в кармане. На ощупь они казались сейчас бриллиантами, но ему это было неприятно. Старуха все не уходила — подошла к сараю, рывком распахнула дверь. Там в одном углу была свалена всякая хозяйственная утварь — из темной груды торчали сенные вилы, грабли, садовые ножницы. По стенам висели рюкзаки, на шнурках болтались походные башмаки, между мешков и старых плащей валялась смятая, но все еще снежно-белая новенькая палатка. Пахло заплесневелой резиной, луком и масляной краской.

— Вот, погляди! — сказала старуха. — Тебе в доме, верно, было легче управиться, чем мне здесь. Подсоби-ка теперь! Кое-что еще заберут грузчики, а остальное — на свалку.

Старуха склонилась над грудой спиной к нему, стала в ней разбираться, не оборачиваясь, раскидывать все на две стороны. Толстый сложенный брезент угодил ему в грудь, хорошо, хоть он успел увернуться от горных башмаков, шипы которых грозно сверкали. Да, эта старуха не больно церемонилась с хозяином дома, пусть даже с хозяйским двоюродным братом. Пока она не обернулась, он поспешно сунул фотографию в ощетинившийся колючками цветущий куст — тут она будет в безопасности. Потом вновь подошел к сараю и сказал с достоинством:

— По-моему, прежде я вас не видел.

— Конечно, не видал. Мое дело — сад, да я и приходила-то к ним всего три раза. Еще до того, как они решили съезжать. — Она круто обернулась, уставилась на сверкающие шипами башмаки. — Тут столько всего понабросано, можно подумать, они и впрямь ходили в походы да лазили по горам, а на самом-то деле только и знали, что перекидывали все это с места на место. Их самих я, считай, только в машине и видела. Ну ладно, парень, двоюродный или кем еще ты им приходишься. Нечего на меня глаза пялить. Это ведь твоя родня, не моя, и уж я что хочу, то и скажу. Чего ради мне перед всеми вами помалкивать? С жиру бесятся, не знают, куда деньги девать. Все новенькое, только-только из магазина. Разок попользовались — и швырк в угол!

Мальчик весь вспыхнул, сдвинул брови. Старухины колкости стали его задевать, будто речь и впрямь шла о его родне. Притом у него уже начало складываться кое-какое представление об этих незнакомых людях. Он ощущал и гордость и стыд — не за них самих, но за то, как все это отзывалось на девушке, чье лицо сияло сейчас из колючего кустарника, как ясный месяц из-за туч.

— А девчонке-то… сам знаешь, девчонке взяли да подарили арфу, — сказала старуха, словно услыхав его тайные мысли. — Надо ж — самую настоящую арфу!