Владимир Скороденко - Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Том вышел на работу в понедельник. Весь этот день я думал только о Мэри. Мне хотелось поговорить о ней прямо с утра. А вместо этого я слушал его болтовню, которая нисколько меня не интересовала. Я надеялся, что он скажет хоть словечко о Мэри, но он не упоминал о ней до самого вечера.

Вечером ребята горланили песни, потом, как обычно, настало затишье, когда слышится только жужжание роликов, да лязг рычагов, разводящих валы, да стук подошв по бетонному полу.

Часам к девяти мне стало невмоготу, а Том ни единым словом не обмолвился о Мэри. Сам я не решался расспросить Тома о сестре — он не любил, когда я первый начинал о ней разговор, и если б я все же начал, могло быть только хуже. Уж чего-чего я только не делал: угощал Тома сигаретами, слушал его трепотню, старательно отвечал на его дурацкие вопросы, потом вообще перестал с ним разговаривать, но он ни словечка не проронил про Мэри.

И вот, когда времени почти не осталось — было уже без чего-то десять — и все мои старания ни к чему не привели, я не утерпел и сам первый спросил Тома, стараясь, чтоб мой голос прозвучал естественно:

— Слушай, Том, а как там ваша Мэри?

В это время машины закончили цикл, и мы побежали загружать противни.

— Наша кто? — спросил Том, вернувшись.

— Ну как кто? Ваша Мэри, твоя сестра.

Том медленно вынул изо рта окурок, бросил его на влажный бетонный пол, затоптал ногой и неторопливо сказал:

— У меня нет сестры.

Сначала я не понял. Это было так неожиданно, что прозвучало бессмыслицей. Но почти сразу — так бывает, когда столкнешься с правдой, — я почувствовал, что больше спрашивать не о чем. И все же спросил:

— У тебя — что, Том?

— Нет у меня никаких сестер, — сказал он.

На секунду я остолбенел. Я боялся, что он догадается, насколько все это для меня важно. Моя машина лязгнула подъемными рычагами, вынимая из поддона мерсеризованную пряжу, — я подбежал, снял с роликов готовые мотки и загрузил в противень новую партию. Видимо, я действовал не так быстро, как обычно, а может, просто не думал о работе, потому что, когда ролики начали крутиться, я все еще продолжал расправлять пряжу. Мою руку тянуло к отжимным валам, но в последний момент я успел ее отдернуть — уже почти ощутив их мертвую хватку. Я смотрел, как пряжу наматывает на валы, слышал тяжкий шорох растягивающихся нитей. Еще секунда, думал я, и руку раздавило бы. Но даже эта мысль не привела меня в чувство. Шуршание наматываемой на валы пряжи тонуло и глохло в тягучем тумане, и в то же время как бы жило во мне, отдаваясь в груди тяжкой и тошной болью.

Я снова подошел к сортировочному столу и начал разбирать влажную пряжу. Том стоял рядом, и я услышал его слова:

— Нас шестеро: отец да мы, пять братьев. И мои братцы — такая оголтелая шпана! И ни одной женщины в семье — ни сестры, ни матери… — Он бросил работу и повернулся ко мне. — Я не знаю, Билл, зачем я ее выдумал, нашу Мэри. Это не для вранья, Билл…

Я не мог его слушать — этот дрожащий голос, — я не дал ему договорить: я завопил во все горло «Немецкого часовщика» — никогда в жизни я не пел так громко. И Похабник Харви обернулся от центрифуги и крикнул мне: «А ничего у тебя настроение, парень! Видно, у тебя порядочек с твоей птичкой, а?» И я заорал ему: «А ты как думал!».

Семнадцати лет я отпал от веры. Какой-то период она была нестойкой, а потом совсем исчезла, сразу, в результате несчастного случая на реке возле того города, где мы жили. Мой дядя, у которого мне приходилось подолгу гостить, открыл мебельную мастерскую. Ему вечно не хватало денег, но он не сомневался, что с божьей помощью как-нибудь обойдется. Так оно и вышло. Явился пайщик, принадлежавший к секте Последнего очищения. Явился он из города Торонто в Канаде. «Можем ли мы представить себе, — спрашивал этот человек, — что благой и всемогущий господь допустит, чтоб дети его сидели без денег?» Оставалось согласиться, что такого мы представить себе не можем. Он вложил круглую сумму в дядино дело, и мы были обращены. Члены нашей семьи стали первыми очищенцами — как их называли — во всем городе. Скоро на Хлебной бирже по воскресеньям стало собираться пятьдесят или даже больше очищенцев.

Сразу все вокруг стали нас избегать и ненавидеть. Над нами потешались. Надо было держаться друг дружки, потому что нас, случалось, таскали и по судам. Необращенные не могли нам простить, во-первых, того, что мы верили в немедленное исполнение молитв, а во-вторых, что откровение пришло к нам из Торонто. Исполнение наших молитв объяснялось очень просто. Считалось заблуждением — так мы именовали Зло — доверять собственным органам чувств, и, когда мы заболевали гриппом или туберкулезом, разорялись или теряли работу, мы отрицали реальность этих вещей, ибо раз господь не мог их создать, то их и не существует. Душа радовалась при виде наших сборищ и от сознанья, что то, что плебеи называют чудесами, у нас совершается чуть ли не в рабочем порядке и чуть не каждый день. Может, чудеса были и не очень крупные, но мы знали, что вплоть до Лондона и далекого Торонто глухота и слепота, рак и безумие — великие бедствия человечества, отступают перед силою молитв наиболее выдающихся очищенцев.