Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

— Право, не знаю, Дэйвид, как у меня все получится. — Мириам посмотрела в затененные, черные, как антрацит, глаза Давида, будто хотела заглянуть ему в душу. Она побаивалась его легкомыслия и беспечной удали, которая свидетельствовала о чем угодно, только не о серьезном отношении к девушке.

— Не знаю, не знаю… — передразнил он ее. — Может быть, ты отбросишь наконец свои причуды, Мэри? Или ты собираешься постричься в монахини?.. Выкинь-ка из головы свои фокусы! Пора немного и поразвлечься. Все собираются, вся наша братия. Будем печь блины и веселиться. Придешь?

— Может быть.

— Не может быть, а наверняка! Договорились?

— Ладно.

— Ну, это дело другое! О’кей! Не забудь адрес. Итак, в последний день хануки, у Эти.

Едва успев на прощание махнуть ему рукой, она вскочила в подошедший автобус.

Много ли нужно человеку, чтобы быть счастливым? Вот она, Мириам, получила приличную работу в архиве каменоломни — и, будто по мановению волшебной палочки, все сразу изменилось. И она теперь смотрит на окружающих другим, более дружелюбным взглядом.

Но круче всего изменилась ее жизнь дома — она стала какой-то несравненно более легкой и приятной. Унылая, гнетущая душу тоска четырех стен куда-то словно испарилась. Черные тени, омрачавшие ее отношения с отчимом, улетучились. А какие, собственно, она могла иметь претензии к Менаше, коли тот своими руками должен был прокормить десять душ?! Если бы поставить в ряд всю обувь, какая нужна такой семейке, ее было бы, пожалуй, не меньше, чем имеется у Катриэля — сапожника из их квартала.

Правда, она помогала матери готовить, стирать, чинить, делала всю домашнюю работу. Но от этого в кастрюлях не становилось гуще… Мать ходила всегда удрученная, усталая, с вечной заботой в больших миндалевидных глазах. Ее добродушное лицо уже покрылось морщинками — признаками раннего увядания, — что так не вязалось с ее черными шелковистыми волосами. Мириам не перестает удивляться их блеску. Другие женщины, ровесницы матери, красят волосы в рыжий цвет. Они от этого портятся, выпадают, а отрастая, становятся седыми, полинявшими. Как это безобразит женщину!

Дейзи, младшая сестра Мириам, говорит, что она скоро выйдет замуж. Девушка иногда приносит домой изящные пакетики с дешевыми сластями для маленьких. Каждое ее появление с подарками почему-то пугает Мириам, возбуждает подозрение. Шелест ее модных платьев тревожит старшую сестру. Эти платья источают аромат какого-то другого, таинственного мира… В такие минуты Мириам старается целиком погрузиться в воспоминания юности, которые никогда не покидают ее. В этих сладостных воспоминаниях она находит силы и поддержку, ибо в них — немеркнущий свет ее первой любви…

Вечерний ветер утих. Дождь перестал лить. Мириам любит в такие часы бродить по улицам, вдыхать влажную вечернюю прохладу и думать, мечтать… После утомительного дня однообразной работы с пыльными бумагами так хорошо неторопливо шагать по улице, полной грудью вдыхая воздух.

Чего добивается Дэйвид? Какие у него намерения? Немножко пофлиртовать, потанцевать, подурачиться — и все? И как ему не надоест корчить из себя голливудского героя! Жаль, что она забыла спросить его, что он имел в виду, когда однажды сказал ей: «Не слишком засматривайся на небо — можешь наткнуться на стену и расквасить свой носик!» Да он ей все равно бы не ответил. Ведь он не знает, что в себе она носит собственное небо, скрытое от нескромных взоров… И стоит ей взглянуть на него, как на душе сразу становится теплее и… печальнее. Теплее и печальнее одновременно… О, она бы все отдала, если бы могла сейчас хоть краем глаза взглянуть на своего Соломона… Где он сейчас? Думает ли о ней? Жив ли?.. Ходит ли еще по этой грешной земле, которую так страстно мечтал переделать?

О, Соломон, друг сердечный! Еще и сейчас звучит в ушах его чистый, звонкий голос, полный веры в справедливость… Справедливость! Нашел ли он ее там? Вокруг, как грибы после дождя, вырастали виселицы жестокого диктатора Нури-Саида, и она умоляла своего любимого: милый, помни об этом! Пожалей себя и меня! Стены имеют уши, у деревьев есть глаза… Я боюсь за тебя…

Мириам не обвиняет Соломона, что он не поехал с ней в Израиль. В душе его жили две сильные привязанности: он любил ее, Мириам, но не мог бросить революцию, в торжество которой так страстно верил. Верность идеям оказалась сильнее любви… Когда она сказала ему, что решила оставить Багдад, он посмотрел куда-то вдаль, глаза его подернулись печалью, и он молча прижал ее к себе. Потом из его уст вырвалось несколько отрывочных фраз.