Л. Константинов - Сабля полковника

Пили и на обширном подворье хутора. Бандиты установили тачанки с тупорылыми пулеметами так, чтобы держать под огнем степь, окружившую хутор, распрягли лошадей, сложили под деревьями пожитки. Хоть они и чувствовали себя в безопасности, но оружие каждый держал при себе.

Свининников наливал стопку за стопкой.

Хозяин полудремал, размышляя о том, в какую копеечку влетят ему «гости». Впрочем, волновался он не особенно. Свининников всегда щедро расплачивался награбленным.

Решетило и Сироконь молча хлестали самогон, закусывая крепко и последовательно.

Свининников и Бокун держали совет, что делать дальше. Не завтра, не послезавтра, а вообще, в будущем. Приятели предчувствовали, что очень скоро им придется туго. Дошли слухи о разгроме Струна на Черниговщине, Зеленого под Киевом, Ангела… Да и другим приходилось не сладко.

В городах большевики организовали этот ЧОН, в деревнях — пораздавали оружие голытьбе. Приходится все время держать ухо востро. Как бы после крупных банд большевики не взялись всерьез и за мелкие.

Перспективы не из веселых.

— Я так думаю, — рассуждал Бокун, — погуляю, пока смогу, насолю побольше, и… — атаман выразительно рубил рукой.

— Рано отчаиваться, — убеждал Свининников, — крестьянин недоволен большевиками, а это уже много. Мы — мужицкая держава.

— Бунтует богатый селянин, — уточнял Бокун. — Но сила сейчас не у него. Подрезали его большевики под корень. Сто хворобин в печенку!..

Бокун был из зажиточных хуторян и знал, что говорит.

Вот так, слово за словом и текла по самогонке мирная беседа. Будто об урожае на будущий год беседовали или о том, ехать или не ехать на ярмарку в соседнюю Знаменку. А между тем банды Свининникова и Бокуна оставили кровавый след по всей округе. У каждого был свой «стиль». Свининников вешал и рубил только большевиков и комнезамовцев, а потом проводил горластые «митинги». В партии эсеров его в свое время учили, что вся опора на крестьянство, то есть на кулака.

Бокун, ни к каким партиям никогда не принадлежавший, выжигал все подряд — питал он лютую ненависть ко всем, кто отобрал у него землю. Там, где проходила банда Бокуна, оставались одни головешки.

В дверь просунулась чубатая голова одного из караульных. Он поманил Гундосого.

— Узнай, чего там, — лениво процедил Свининников. — Нет, все-таки самогонка из пшеницы лучше, у бурячанки слишком дух резкий.

— Там якась дивчина до вас добивается, — доложил Гундосый.

— Это еще что за новости? — удивился атаман. — Нехай войдет!

Вошла девушка. На чеботках — многослойная пыль, серая, едкая, степная. Пыль села и на лицо, только глаза блестят. Каштановые волосы коротко острижены. Одета в аккуратную свитку, какие носят здешние девчата, но сразу видно — с чужого плеча. Весь ее вид, манера здороваться и разговаривать свидетельствовали — не местная, не степнячка. Из города.

Первым делом Свининников спросил, откуда она.

— Из Киева, — сказала девушка. И капризно закусила губку. — Ваши вандейцы ни за что не хотели меня пропустить. А я так устала! Mon dieul Как я устала!

— Вы говорите по-французски? — оживился Свининников. — Какой приятный сюрприз в этой дикой глуши!

Он тоже перешел на французский. Атаман — купеческий сынок, недоучившийся студент, скороспелый прапорщик империалистической войны — считал себя интеллигентным борцом за интересы крестьянства. Всаживая пулю в лоб связанному комнезамовцу, он любил порассуждать о жестокости бытия и очищении кровью.

— Сотни километров пути, товарные вагоны, грязные лапы мешочников, эти бесконечные патрули, проверки документов, облавы, — рассказывала между тем девушка. — И вдруг у вас, у своих, вместо «здравствуйте» гнусное: «Под ними юбку, зараза, может, ты там пушку прячешь!» Боже мой, до чего довели народ! Кстати, как раз перед вашей дверью у меня пропала бриллиантовая брошь — подарок князя Ухтомского, воспоминание о первом бале. Вы понимаете, как она мне дорога, эта безделушка, как мне не хочется, чтобы к светлому воспоминанию прикасались чужие…

Девушка так и сыпала словами. Свининников улучил паузу.

— Я прикажу наказать виновных, мадемуазель! — заверил он и для убедительности даже приложил руку к сердцу. — Впрочем, вы должны их простить — такая война, как наша, ожесточает нравы.

— Я понимаю, все отлично понимаю, но это очень обидно…

Бокун таращил глаза. Поток французских слов привел его в недоумение.

— Про що воны, га? — толкнул он локтем Гундосого.