Михаил Идов: Прощальная симфония

(рассказ, журнальная версия) перевод с английского автора

Когда при подлете к Санкт-Петербургу толстобокий «аэробус» угодил в десятую или одиннадцатую воздушную яму, Оскар Лунквист потерял всякий стыд и схватил за запястье соседку в кресле 21 Б. Коротко стриженная женщина лет на двадцать, то есть вдвое, старше Оскара не шевельнула плененной рукой, но посмотрела на него поверх очков презрительным взглядом библиотекарши.

Они только что завершили безнадежную беседу («Как по-русски соnсеrt?» — «Концерт». — «Как по-русски music?» — «Музыка». — «Как по-русски вarоссо?» — «Барокко». — «Как по-русски millennium?» — шестисложное нагромождение шипящих славянских согласных), и в ее глазах этот момент слабости, должно быть, окончательно низвел его до статуса младенца.

Лунквист уставился в иллюминатор, выдохнул, протер запотевшее от дыхания стекло ладонью, стер пот аэрофлотской салфеткой. Симфонический оркестр Сент-Пола, штат Миннесота, летел в Санкт-Петербург на заключительный вечер своего европейского турне — koncert muzyki barokko на Дворцовой площади, приуроченный ни много ни мало к наступлению нового тысячелетия. За исключением оркестра в самолете были одни русские. Авиапассажирами они оказались ужасными. Целыми группами они бесцельно таскались по салону, не обращая внимания на просьбы пристегнуть ремни и выторговывая многоходовые обмены мест; взрослые мужчины ныли, как дети на заднем сиденье микроавтобуса. Где-то над Финским заливом до Оскара дошло, что почти все пассажиры на борту, во-первых, страдали никотиновой ломкой, а во-вторых, уже начали отмечать Новый год.

Когда самолет коснулся посадочной полосы, некоторые вежливо поаплодировали, как будто пилот разыграл им багательку. Оскара это лишь глубже погрузило в уныние: аплодисменты как будто подчеркивали ненадежность авиации как таковой. Никто не аплодирует, когда поезд тормозит у вокзала. Оскар выглянул в иллюминатор. Увидел пару грузовиков-мутантов, сарай с радаром, полосатую «колбасу» на ветру. Аэропорт как аэропорт.

Не то чтобы Оскар был таким уж специалистом по аэропортам. Свидетельством тому был новенький, противно пахнущий паспорт, дефлорированный считанные дни назад финской визой в Хельсинки. (Дружелюбный пограничник, руководствуясь комбинацией фамилии Лунквист и блондинистых локонов лишь на два оттенка темнее волос альбиноса, заговорил с ним не то по-фински, не то по-шведски. «О нет, я американец, — сказал Оскар. — Ну, может быть, корни шведские. Миннесота, слышали? Я чуть-чуть по-немецки говорю, если вам…» — и тут печать в форме кафедрального собора выразительно грохнула по паспортной странице, поставив точку в этом предложении.)

— Йо, — сказал Гейб Мессер, 22В, вторая скрипка, перегибаясь через спинку кресла впереди и хлопая Оскара по затылку. — Россия.

— Ага, — ответил Лунквист. Как по команде, оба повернулись и посмотрели направо, в направлении 21С, где бледный Яша Слуцкер, кларнет и единственный русский в оркестре, вытянулся по струнке и таращился на далекую горстку деревьев.

— Эй, Сучкер, — позвал Гейб, повернув к себе три головы, в том числе негодующе сверкнувшую лысину тур-менеджера Бурта Вайскопфа. — Добро пожаловать домой, а?

— Пошел на х… — прошипел Слуцкер. С, Е и F развернулись к нему, как на теннисном матче. — Я живу в Фалкон-Хайтс.

Багажная карусель была похожа на нечто среднее между заводским конвейером и скотобойней. Согласно договоренности с «Аэрофлотом», все сданные в багаж инструменты должны были храниться в особом отсеке и прибыть на отдельной тележке. По оркестру прошел коллективный стон, когда над горизонтом багажной ленты взошла, победоносно раздвинув раструбом виниловую бахрому, первая туба.

Музыканты вышли из здания и направились к автобусу — исхлестанная ветром толпа озирающихся людей, знакомых только друг с другом. Бурт Вайскопф в третий или четвертый раз за три или четыре минуты пересчитывал всех по головам.

— Смотри, — сказал Гейб, когда они выстроились в очередь перед дверьми рэдиссоновского автобуса. Лунквист вцепился в свой альт, исполненный решимости не сдавать его ни в какой багаж. — Копы.

— Милиционеры, — назидательным тоном поправил Яша. — Не тычь в них пальцем.

Оскар посмотрел. Одетые в серое милиционеры почти сливались с цементной стеной аэропорта. Они стояли тесной троицей, курили, прикрывая ладонями огоньки сигарет, и равнодушно глядели на залезающих в автобус американцев. Если их работа состояла в том, чтобы представлять государство, то они справлялись идеально: все трое выглядели одичавшими и голодными. Плохо сидящие кителя казались шкурами других милиционеров, более плотной комплекции. Маленькие пистолеты на ремнях внушали страх без уважения, воплощая не столько авторитет власти, сколько личную способность к нанесению увечий. Слово militia в изначальном смысле к этой троице вполне подходило: они, казалось, подчинялись только самим себе.