Наталия Медведева: Она пела королю Египта

«А кто же хозяин, Хлопчик?» — спросила певица. Тот к ней подошёл и ручищу свою аграмадную — бедная балалаечка! — положил на коленку певицы. Та, конечно, покраснела, но не видно было, потому что юбкой красной накрыта была. И певица не показала, потому что она певица, а не стриптизёрка. «Хозяин, душка, это тот, небольшой, в очках с тёмными стёклами. Вон он, готовенький! Пьяный!» Певице приятно было, когда кто-то — не она — напивался. Тут опять заходили югославы с тарелками из-под горячего, а другие понесли тарелки для десерта, и ещё другие понесли шампанское, так что кухня там, в коридоре, и рассардинилась. А оркестр — нет, чтобы подождать! — тоже пошёл, понёс себя и инструменты гостям. А Хлопчик сказал певице, что она может посидеть. Пусть поляк работает. Поёт. Зачем он здесь? Пусть и поорёт. А певица пусть отдыхает. И певица осталась с тем музыкантом, что самый первый пришёл, с одышкой и в плаще. И он стал рассказывать, что на прошлой неделе очень хорошо работал, а какие вкусные блины с сёмгой давали! Там одну песенку, тут мелодию — и хоп! Тыщу в карман, и в половине первого уже дома. Тут поляк заорал: «O, Solo Mio!» Очень тонко и громко. То есть, громко только и могло быть, если тонко. И когда он закончил, то все закричали и захлопали. И это было понятно. Потому что для впечатления надо громко, с нотами высокими и долгими. Взял высокую ноту — и сидишь на ней. Чем дольше — тем больше впечатления. Как в цирковом номере, когда что-нибудь экзотическое. Или в зоопарке, когда идёшь по аллее и всё обезьяны, обезьяны прыгают, дурачатся, их много, все маленькие, и вдруг — горилла! Чёрная! А ещё если что-то неприличное делает, так у её клетки больше всего людей! И не уходят, хотят досмотреть, чем же закончится!

И поляк сразу стал петь «Калинку». Там тоже нот много высоких и долгих. А певица ела петифюр. Много уже съела и не хотела петь. Да и вообще было уже половина двенадцатого, и она подумала, что раз этот музыкант с одышкой о вечере, где мало работал, рассказывал, то и здесь не надо будет много. И она пошла в коридор. Мимо кухни («У-у-у! А-а-а! Э-э-э!» — опять там насардинились югославы) и на лифте на третий этаж — грим будто бы поправить. Ну и заодно, может быть, попользоваться прекрасными штучками из флакончиков сиреневой тётки… Когда певица спустилась, то оркестр так и оставался в холле и все пили шампанское, а многие гости уже ушли — устали или съели всё. А оставшиесь теперь сидели в салоне-столовой. Тут певица и хозяина увидела, наконец. Ей Хлопчик показал. Он сидел спиной к холлу, и рука его свисала со спинки стула, а в руке был мундштук, и телохранитель его, миланец, в него сигарету вставлял, а хозяин даже рукой не пошевелил. Миланец сам должен был, согнувшись в три погибели, вставлять сигарету в его мундштук. А тот возьми и рукой взмахни — и сигарета улетела на другой стол. Приземлилась прямо перед владельцем самого дорогого ресторана в Париже, который неизвестно чем во время оккупации занимался, потому что был очень пронацистски настроен и большой ценитель музыки. Шеф оркестра его уже обхаживал. За тем же столом сидела женщина, которую певица будто бы знала. С ней часто такое случалось. Она знаменитых актёров за своих знакомых принимала. Ну, это получалось вроде комплимента: так сумел произвести впечатление своей игрой, что за своего личного знакомого принимают! И эта женщина за столом уже говорила, какой у певицы голос и как она напоминает Зару Леандр… Тоже, наверно, пронацистски была настроена! Певица тогда подошла и стала петь танго, которое могло нравиться пронацистам. Во всяком случае, из того же времени. И они очень аплодировали и потом попросили петь для хозяина. И певица его в лицо наконец-то увидела. На нём были дымчатого стекла очки. И сам он был в дыму. Потому что миланец вставил-таки сигарету в мундштук. Он на вид был тоже, как музыканты, холёным старичком. Но ещё с чем-то особенным, с какой-то благородной, титулованной грустинкой. И певица для него уж постаралась и очень красиво спела. Низко и негромко, но с силой изнутри. Египтянин сказал шефу оркестра: «Она умеет петь!» Будто он был профессором консерватории, а не владельцем 5 % мировой продажи хлопка. Он встал, и певица с ним — маленьким, не больше тётки в сиреневом, — танцевала во время проигрыша, а потом опять, шепнув шефу оркестра: «Припев», — пела. Хозяин протянул ей узкий бокал с шампанским, а она, близко подойдя к хозяину, сказала: «Я не пью». И египтянин посмотрел на неё своими омар-шарифскими глазами и спросил: «Вы русская?» Потому что все русские пьяницы. А певица сказала: «Стопроцентная!» — подумав, что так египтянину понятней. Как хлопок стопроцентный. А он провёл своей рукой по певице, начиная от голого плеча и по груди, и потом от талии опять к груди (жалко, мужа первого певицы не было!), и прошептал: «Вся-вся?» И певица ответила: «Вся, вся». А хозяин сел. Певица была высокая, так что он устал, наверное, рукой по ней водить. Ну, и певица вышла в холл отдохнуть. А там поляк закричал, и гости тоже — одобрительно.