Наталия Медведева: Она пела королю Египта

Они вышли в коридор и прошли по нему, узкому, мимо кухни, насардиненной югославами, занятыми работой, но успевшими прокричать на голые певицыны плечи: «У-у-у! А-а-а! Ы-ы-ы!» А певица шаль накинула и за дверьми скрылась. Это был холл нижнего этажа. Здесь тоже висел хозяин в раме, и на него сбоку глядела супруга из рамы. А спину Хлопчика певица увидела из стеклянных дверей салона-столовой. Она с виолончелистом прошли через салон. Певица шаль с плеч скинула, но никто не прокричал: «У-у-у! А-а-а! Ы-ы-ы!» — так что будто она прошла мимо чужих молчаливых окон. Вот блеснул бриллиант, вот сверкнула зелёным, переходя в чёрное, тафта хрустящая, а вот зубы укусили вилку из sterling silver.

Помещение, перед которым стоял Хлопчик, оказалось садом под тентом. Жёлтого брезента чехол был накинут на сад, как на яхту-лодку. И в этой лодке очень много гостей было усажено. Все за круглыми столами, на стульях, неровно выглядывающими из-за боков гостей спинками. Так что казалось, будто кто-то вывалится из лодки. Стулья прямо в земле стояли, и ножки их тонули в ней. Певица стояла на площадке-пороге из мрамора. А вот трубач со скрипкой уже давно пробрался к главному, врущему, что не хочет быть главным. Музыканты стояли рядом с шефом оркестра, обступив ближайший круглый стол. Они все стояли по стойке «ноги на ширину плеч». Шеф оркестра нервничал. Он привык склоняться над главным за столом, чтобы тот тыщи выуживал. А за столом главного не обозначалось. Все были главными — в смокингах и бабочках, в «Ролексах» или в фамильных часах, которые восемьдесят тыщ на аукционе Друо стоят, и никто внимания особенного не обращал на музыкантов, дыхание не затаивал и с любопытством не глядел. Столы были близко друг к другу, и гости спинами касались. Как и их голоса. Они все говорили, сливались в общий полифонический шум — как второй чехол над садом.

Шеф оркестра взмахнул седой головой и положил подбородок на скрипку. И все музыканты посмотрели на певицу. Потому что шеф на неё смотрел. Она узнала по первым нотам мелодию и прошевелила губами в сторону шефа: «Ре ми нуар». И шеф оркестра стал переходить в нужную ей тональность. И все музыканты тоже стали переходить, и певица перешла с мраморной площадки на землю. Когда она запела, никто не обратил внимания: не слышно было. Но певица не заплакала. Она уже привыкла, что первую песню надо так вот спеть — на ощупь, проверяя акустику и гостей. И она поняла по этой акустике, которой не было, и по гостям, которые разговаривали, что не надо петь чувственные, душевные песни. Здесь надо было петь громко. А тут как раз и быстрая часть песни началась — и певица как заорёт! Гости сразу услышали и в такт (или против такта — кто как умел) прихлопывать стали — реагировать, что и надо было. Она спела, и шеф оркестра закричал первым: «Браво! Здорово спела!» (это он увидел в каком-то голливудском фильме о русских), и круглый стол стал аплодировать, и женщины средних лет в рубинах и сапфирах зашептали своим мужчинам помоложе, поглядывая на певицу, видимо, говоря, что певица похожа на кого-то или что она почти как такая-то, ища певице название или сравнивая её с кем-то, будто не могли так её оставить, как она есть. Югославы уже тарелки убирали, и другие югославы другие тарелки вносили, а два француза — овальное блюдо с горячим (что-то в грибах и с морковными розочками).

Земля была влажной, и певица, как только спела, обратно на мраморный порог ушла. Там и Хлопчик стоял с гитарой. На балалаечке ему и не надо было здесь играть. «Слава богу», — певица подумала. Не потому, что балалаечку не любила, а из-за сочувствия: ну что бы он тут на балалаечке заиграл? И не услышал бы никто, и он бы на стул должен был сесть и с ним бы в землю оседать. А шеф оркестра хотел тем временем по привычке к другому столу склониться, но невозможно было между спинками стульев пройти, чтобы гостей не потревожить. Он тогда только голову повернул к другому столу и смычком на него указал. Но музыканты, выдрессированные, стали по команде пробираться к столу. К нему вели карликовые розы, и через них надо было перешагивать, стараясь не наступить, разумеется. И они все по очереди стали совершать такой шаг, будто в замедленном действии: занесут ногу над кустом и ищут носком лакового ботинка, куда поставить. Но долго на одной ноге никто простоять не мог: старенькие все. И тогда скорее, скорее куда-нибудь уткнуть носок! Ну и в розу многие тыкали. А виолончелист остался на мраморе, не шёл в траву. Он мешал, потому что югославы в белых перчаточках набежали. Наберут на руки тарелок и торопятся нести, пока не остыло. И многие из них тоже должны были розы перешагивать, совершая балетное па с тарелками в руках. Но получилось не по-балетному, а козлино, отбрыкиваясь будто: это розы штанины югославов цепляли. Шеф оркестра плюнул на то, что он шеф и тоже по-козлиному перешёл розы, оказавшись у нужного ему стола. Там где-то и сидел хозяин. «Какой бардак!» — сказала певица Хлопчику, не спуская глаз с шефа. А он возьми и позови её. Она стала собирать подол юбки и тоже ногу над розами заносить. И перепрыгивать. Но подол, конечно, рассыпался и за шипы зацепился. А тут уже вступление песни на исходе. И певица, как учили на классах вокала, должна вздох сделать и рот приоткрыть. А она с кустом борется. Она уже петь-кричать должна, а шипы впились в подол. Она тогда рванула подол и с ним все кустики и как запела… Лепестки все осыпались, но певица уже «Очи чёрные» пела.