Наталия Медведева - Что за противная баба она была...

Как только группа гуськом удалилась — девушка поглядела, как они вдоль обрыва шли, — она не бросилась навзничь на кровать, чтобы захрапеть, нет. Она принялась тихонечко вино пить и в тетрадочку стишок писать:

Можно сказать, что стишок этот был автобиографичен. Не потому, что она в детстве была натуралисткой. А потому, что действительно очень короткое детство прожила — в шестнадцать лет уже вышла замуж. И еще она с малолетства знала, что лето — это сплошное разочарование. Ждешь его, ждешь, надежды на него питаешь, а оно приходит, ударяет жаркой неделей, и ничего не происходит. Можно сравнить с телепередачей «Апостроф» — сколько лет девушка смотрела эту передачу и все надеялась, что кто-то правду скажет, но напрасно, потому что девизом этой передачи была мораль басни Крылова — Лафонтена: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит тот кукушку».

Когда маленькой ее отправляли на лето с детским садом, ей всегда было грустно, и все время она ждала дня приезда родителей, а потом дня, когда автобус повезет детей обратно, в город. Когда она жила в Америке, тоже все семь лет ждала: что-то произойдет. Теперь, во Франции, она всегда ждала лета, мечтая, как они с писателем поедут куда-нибудь. Они никуда не ехали, конечно, из-за закона подлости, потому что чем больше чего-то хочешь и желаешь, тем меньше шансов, что оно произойдет. Некоторые и не помышляют об отпусках, но всегда выезжают на моря-окияны.

В общем, можно сказать, что эта противная баба была к тому же не очень умной. Жить не умела. Все ждала чего-то, а жизнь мимо проходила. Так, да? Но не спешите, не спешите делать свои поверхностные заключения! Противная, не умная! Разбросались прилагательными… Это, может, высочайшая космическая тоска у нее была. Не какой-нибудь там сплинок развращенного белого человека, а тоска беспредельная, в высочайшем своем проявлении встречающаяся у оборотней и гениев. Когда знаешь, что выход только в смерти, а умереть не можешь.

Поэтому, когда, отужинав и насидевшись за столом в компании, девушка осталась в темноте с писателем одна, она изменила своему решению, принятому утром на пляже.

Бретань хоть и не юг, ночь здесь была черная и на языке вертелась песня про человека с головой коня — зоопарк в общем целый! — пришедшего разогнать тоску. Опять были слышны насекомые в траве, и море приливало, и океан отливал. Писатель все не решался положить куда-нибудь девушку, и они слонялись по участку со стаканами в руках, сталкиваясь и расходясь, задирая головы в небо и ища созвездия Медведиц — не сильны они были в астрономии. И потом писатель все-таки приблизился к девушке, и они были похожи в темноте на двух чертей, так загорели за день — и он стал тянуть девушку за руку вниз, на бугорок земли вблизи стены дома.

И когда девушка уже лежала под писателем, ей жутко-страшно было смотреть в ночное небо. Над плечом писателя как раз рог луны мерцал. И девушке не надо было думать о своем обожженном животе, потому что было темно, ей хотелось заплакать — нервишки у нее, надо сказать, слабоваты были — или даже заныть, протяжно и тоскливо, вроде бы запеть по-дикому. За ужином она петь отказалась, хотя и писатель и синеаст просили. Жена синеаста не просила, потому что понимала, наверное, — сама артистка, как это глупо, — ее вот никто не просил сыграть сценку из фильма про ягодицы. Выходит, к пению люди относились не как к профессии, а как к чему-то натуральному. Отчего же тогда, если по телевидению кто-то запевает, так вовсе не хочется, чтобы еще спел, выключить очень даже хочется…

И девушка не завыла, не запела, вспомнив, что они у стены домика, в котором на втором этаже синеаст с женой, не спит еще, обсуждает сцену в следующем фильме, и дочь их с ожогом не спит или спит, и ей снится, что нет ожога. И та, что с косами, лежит в обнимку с коленками, и детишки дикие похрапывают рядом, а она не спит, слушает, что девушка с писателем под стеной на бугорке делают, потому что хоть и экологически невинна, а согрешить хочется…

И все эти мысли, мечущиеся в голове у нашей девушки, оборвались, потому что писатель изогнулся над ней, как животное, и только что не зарычал — тоже про домик помнил, — вытянул шею, как лось, молча.