Наталия Медведева - Что за противная баба она была...

Когда девушка наша пошла к воде, то не забыла прихватить с собой полотенце, это чтобы, когда она возвращаться будет от воды, прикрыть им живот, чтобы не броситься в глаза синеасту с писателем обожженным животом. Вода ей показалась очень холодной, хотя она только большой палец ноги в нее окунула да еще пальцами руки потрогала. Наклонившись, не сгибая коленок. А писатель в это время как раз на нее посмотрел и подумал — правильно, мол, написал в одной из книжек, что ее попка находится высоко над землей и хорошо бы умудриться совершить сексуальный акт с девушкой. Она всегда добрее после акта, особенно когда удачно получается, то есть когда и писатель, и девушка получают удовольствие, называемое оргазмом. Хотя так и не выяснено до конца, что такое оргазм для женщины, и сами женщины не могут иногда сказать — есть и такие, — оргазм это был или она описалась.

Писатель, представив, как его девушка рычит и кричит от удовольствия, перевернулся на всякий случай на живот. А девушка как раз от воды возвращалась и, увидев, что писатель на нее никакого внимания не обращает, решила, что ни за что не будет заниматься с ним сексом, раз он такой невнимательный. У них, у этой пары, очень часто такие недоразумения происходили. Но это не потому, что они не были коммуникабельными, а потому, что оба были сложными натурами. О чем ярко свидетельствует тот факт, что писатель ненавидел, можно сказать, русских, которых называл «жопами», но жил с русской девушкой, и как раз это место очень даже ему нравилось в ней. А девушка, хотя была ночным человеком и любила все большое, жила с писателем, утренне-дневным и небольшого роста.

Неоднократно писатель смеясь говорил артистке кабаре, что ей надо жить с цыганом, со жгучим брюнетом, предполагая, что темперамент того будет бешеным и он даже сможет петь с артисткой, на гитаре играть, аккомпанировать ей. Но на самом-то деле, нашей девушке нравились блондины. Вот писатель в паху был блондин, а голова уже полуседая была. Она сама, можно сказать, была жгучим брюнетом по характеру. Поэтому ей и писатель нравился. Он для нее тормоз был. Но не потому, что тихоня какой-нибудь, спокойный, а потому, что воспитал себя, дисциплинировал, знал уже, что, если все время жить в «цветочной революции», ничего не напишешь. А ему еще ого-го! сколько надо было написать. И артистка кабаре еще ого-го! сколько всего собиралась сделать. И если она и относилась к писателю с иронией — солдатская казарма, кричала, домашний арест! — то в глубине души уважала писателя. А без уважения она и любить никого не могла. Она, правда, не могла определить, где у нее уважение, а где любовь к писателю. Все как-то переплеталось и было взаимосвязано. Да и писатель, надо признаться — ну-ка, писатель, признавай! — не мог бы точно свои чувства к артистке описать. Он в ней ненавидел все русское, связанное с ленью, безволием и послушанием эмоциям, и в то же время восторгался ее камикадзовыми выходками, улавливал в них своей поэтической натурой широту души и все, что с этим связано. Он иногда в ней, в ее взрывах, как он это называл, себя узнавал — в юности таким был сумасшедшим, бегал с закинутой головой пьяным и восторженным. Так что, можно сказать, что и писатель, и артистка кабаре были замешаны на одинаковой смеси… да, вот опять что-то блинно-мучное, только они, скорее, относились к взрывчатым веществам.

Синеаст, хоть и повторял, что агреябль, но сказал писателю, что им пора за рыбой на обед. Не ловить, а покупать ехать. Они оба встали и, отряхнув с ляжек песок, подобрав полотенца, к облегчению девушки, удалились. Ей без них спокойней стало — не надо было думать, а не видны ли ее ожоги… Однако одной ей скоро осточертело лежать и, оглянувшись по сторонам, она натянула на свой живот и груди платье-рубаху и пошла к домику.

Дикая девушка с косами не укладывала своих детей спать днем. Она считала, что все должно быть дико в жизни. То есть натурально, естественно. И если ребеночек устал, то сам и заснет, без насилия над его эго. Бумс! и отвалился на скамеечке. Бумс! и заснул в тазике с водой. Последнее, правда, опасно, если только дикая к тому же не садо-мазо.

Девочка Яблочко, запыхавшись, что-то рассказывала своей маме, жене синеаста. Она была в купальничке, и над декольте, прямо посередине груди, у нее было большое розовое пятно. Артистка кабаре пожаловалась, что ожоги вовсе не загорают, наоборот — еще ярче становятся на ореховом теле, и жена синеаста с Яблочком закивали и стали на грудь Яблочка показывать. Оказывается, это у нее тоже ожог был. Получалось, что и артистка кабаре, и девочка Яблочко были вроде айсбергов. Во всяком случае, зимой, и осенью, и весной. Под одеждами у них скрывалась та тайная часть, за счет которой история и приобретает силу, по теории Хемингуэя. За счет которой настоящий характер нашей девушки и был — стал — такой противный, а у Яблочка — будет? Во всяком случае, глядя на это розовое пятно, можно было представить дальнейшую судьбу девочки Яблочка — она никогда не сможет надеть секси-платъя. Не сможет молодому человеку дать на грудь голову положить, не сможет, доказывая что-то, рвать рубаху на груди, впрочем, это для русских, а она француженка, ну, не сможет еще на одну пуговку рубаху расстегнуть. И вот она будет надевать маленькое черное платье с голыми плечами и спиной, и все будут думать: ах, как секси, а она будет думать, как бы умудриться с Жаком в постель залезть, не снимая платья. И потом уже, только после того, как Жак сделает с ней любовь, можно будет пятно показать. Потом уже неважно. Во всяком случае, Жак не сможет сказать, что ему было плохо с Яблочком из-за пятна. Он знать не будет. А будет ему хорошо — значит, и пятно не важно. И все будет вертеться вокруг этого розового пятна в ее жизни. В моменты жизни, когда обнажаться надо, а значит, обнажение приобретет еще большее значение…