Кей Мортинсен: Лето перемен

Маленький мальчик несся по заливному лугу с истошным воплем и плачем. Маленькая старушка в черном тревожно приподнялась с земли ему навстречу.

— Шумит, кричит, дело спросишь — молчит. Что случилось-то, юный шалопай?

— Нянюшка, там… там оно! Черное, большое, стонет, в кусту застряло… Оно живое! И сквозь него солнце не видать, а само черное — прозрачное!

— Ох, и балбес же ты, Хэл! Ничего толком объяснить не можешь. Не ори.

Старушка с неожиданным проворством кинулась в ту сторону, откуда прибежал мальчик.

За холмом обнаружился красиво поросший лиловатым вереском распадок, обрамленный зарослями терновниками вот в этом самом терновнике и находилось нечто…

Оно не имело формы. Не было ни черным, ни серым, ни грязным, ни прозрачным, ни мутным, однако сквозь него были отчетливо видны кусты. А солнце — нет.

Кусочек мрака, зацепившийся за ветку. Безысходная тоска, сгустившаяся в облако. Боль, не желающая уходить.

Старушка неодобрительно покачала головой, сплюнула себе под ноги, повернулась и пошла обратно. На полдороге ее догнал дикий, отчаянный, тоскливый до зубной боли вой. Никакому живому существу он принадлежать не мог.

Старушка и ухом не повела. Она шла домой.

В голове у нее крутились очень странные мысли.

«Дева плача, беды и горя. На какие-то шиши завелась у нас баньши. Надо гнать — а где деву взять? Да и не простую деву, а чистую королеву…».

Руки противно тряслись, по позвоночнику струился мерзкий холодок, а то, что по идее называлось сердцем, глухо бухало в груди. Он очень осторожно опустил телефонную трубку на рычажки и несколько раз глубоко вздохнул.

Глаза заволокло слезами радости, он машинально вытирал их, а уже через несколько секунд развил бешеную деятельность.

По всему дому разносились короткие отрывистые приказы, слуги торопливо засновали туда-сюда. Машину к подъезду, номер в гостинице, вещи собрать — быстро! Кому говорят? Все и так происходило быстрее некуда, и уже через четверть часа лорд Февершем, в миру Джон Леконсфилд младший сбежал по широким мраморным ступеням старинного особняка и прямо-таки пошел на взлет, выжимая из «кадиллака» поистине космическую скорость. Казалось, за ним гонятся все гончие ада, но на самом деле Джон Леконсфилд оставлял ад далеко позади себя.

Мягкое кожаное сиденье робко скрипнуло, приняв в свои объятия литое, мускулистое тело потомка норманнских баронов, и Джон Леконсфилд помчался вперед.

К своему сыну.

Он в упоении глотал свежий ветер, врывавшийся в открытые окна. Джеки, малыш Джеки был жив и здоров. Жив!

Тело наливалось новой силой, кошмары последних дней остались позади. Адреналин толчками вливался в кровь, земля и небо обретали прежние краски.

Только бы не взорваться от радости, только бы дотерпеть, дожить, дождаться, домчаться до Лондона. И желательно не вопить от восторга и не размахивать руками, потому что эти самые руки заняты рулем.

Сын. Дитя мое. Маленький мой человечек. Самый важный в мире человечек.

Благодарю тебя, Господи, благодарю за милость и молю Тебя, пусть все так и будет, и пусть я увижу его, моего сына!

Джон Леконсфилд обожал сына. Впрочем, это определение и на сотую долю не могло отразить истинных чувств молодого лорда Февершема, которые он испытывал по отношению к своему ребенку. С самого первого мгновения, с того момента, когда он взял на руки крошечный сверток, из которого выглядывало сморщенное красное личико со страдальчески вздернутыми бровками и скорбно сложенными губками, его жизнь обрела особый смысл, цвет и вкус. Обычно так самозабвенно любят матери, отцы — так по крайней мере считается — более сдержаны, но Джон Леконсфилд никогда не был похож на обычного человека.

Он отдал свое сердце этому ребенку сразу и не задумываясь. Тем страшнее оказалась та боль, которую принесли последующие событий.

Джон немного судорожно провел рукой по разметавшимся темным волосам. Наверняка он выглядит как огородное пугало, но какая разница, если его ждет встреча с сыном, а до остального ему нет никакого дела!

Целый год он ждал этого, целый страшный год, день за днем, ночь за ночью, кошмар за кошмаром.

Он загонял себя работой, он заставлял себя не думать, но это было невозможно, и печать отчаяния, казалось, навсегда исказила красивое лицо молодого лорда, придав классическим чертам что-то дьявольское, демоническое, исполненное самой страшной на свете муки.