Giovanni Mongiovì - Небосвод Надиры

Умар вышел из налоговой конторы, примыкавшей к дому сбоку, и ухватил пленника за белокурые, отливавшие медью волосы, заставив его поднять голову и посмотреть в глаза. По тому, насколько синюшным было лицо пленника, можно было догадаться, что те двое изощрились, избивая его.

И вот пленник и Умар смотрели друг другу глаза в глаза, и ничто не мешало этим гордым черным глазам пристально вглядываться в еще более гордые, но зеленые, глаза пленника.

– Ты что же, подумал, что можешь оскорблять меня, и тебе ничего не будет… – проговорил Умар.

Пленник не отвечал; не потому, что не понимал по-арабски, а потому, что любые слова были бы бесполезными.

– Не стоит стоять тут и зря тратить время, – договорил сборщик налогов.

Он кивнул головой одному из слуг, из тех, что притащили ему пленника и связали, тот вконец разорвал на пленнике тунику и захлестал по спине мокрым кнутом.

Все жители деревни сгрудились у ворот, но ни у кого не было храбрости вступить в ограду двора. Сдавленные стоны молодого человека впечатляли не больше, чем красные кровавые полосы, которыми покрывалась спина.

Все жители перешептывались со стоящими рядом, что никогда такого раньше не случалось в рабаде. Родичи же истязаемого прятались в толпе и, здраво рассудив и сгорая от стыда, стояли молча. Не было лишь членов дома сборщика налогов, его матери, жены и сестры, которые предпочитали не вмешиваться в дела главы семьи.

Когда же слуга, которому поручили наказать пленника, закончил дело и так и оставил молодого человека привязанным к столбу, люди вернулись к своим занятиям. Пленника там же и оставили стоять, на произвол вечернего холода и ночной стужи.

Лишь ближе к полуночи кто-то сжалился над ним и получил разрешение принести покрывало. Люди Умара позволили накинуть его на пленника, понимая, что провести ночь среди зимы под открытым небом в горах Каср-Йанны было бы слишком тяжело для всякого.

Многие видели, как почти всю ночь пленник дрожал и перепрыгивал с ноги на ногу, чтобы не стоять и не замерзнуть. Потом утром, когда по всему двору вновь раскинулся рынок, увидели, что он заснул, обмякнув на стягивавшей запястья веревке, будто подвешенный к стволу дерева тюк. Кое-кто даже подумал, что он умер и в придачу решил проверить, отвесив ему пощечину.

Опять наступил полдень; теперь осужденный стоял без питья и без еды целые сутки. Во дворе теснилось стадо коз, козы блеяли и пощипывали травинки. От монотонного блеяния пасущегося стада привязанный к столбу осужденный снова задремал, он подумал, что у него вот-вот подломятся колени и оторвутся кисти рук… Потом, в какой-то момент он почувствовал, что рядом кто-то стоит, и открыл глаза; и верно, кое-кто уже давно стоял неподалеку и смотрел на него. В трех шагах от столба стояла девушка, она не сводила с него широко распахнутых глаз. Глаз прекрасных, с чудесным разрезом, большинство людей таких глаз никогда не видело, но осужденному и жителям рабада эти глаза были знакомы. Глаза такой насыщенной бирюзовой голубизны, что можно затеряться в них и не найти себя никогда; глаза особого цвета, который ближе к зрачкам переходил в темно-синий как морская пучина. Глаза, которые могли затуманить умы и обречь на вечное проклятие сердца.

На девушке было красивое зеленое платье с желтой и синей отделкой характерного покроя народностей Северной Африки, перед лицом она держала край хиджаба, чтобы скрыть лик. Чужеземные очертания фигуры, настолько несхожей с наружностью коренных жителей острова, казались пьедесталом для ее глаз, этого несоизмеримого шедевра, который притягивал внимание, как ничто другое. Непослушный локон выбивался из-под красного хиджаба и выдавал черноту волос.

Когда пленник увидел девушку, он снова склонил голову, но вскоре поднял на нее взгляд и медленно продекламировал:

– «А ведом ли тебе, властитель мира, Надиры небосвод и бирюза очей ее…»

Взгляд девушки смутился, и она спросила:

– Откуда ты знаешь эти стихи?

– С тех пор как каид побывал здесь, слова стихов разнеслись по всей деревне и за ее пределы.

Потом, не сводя с девушки неспокойного взгляда, пленник взмолился:

– Отвяжи меня, Надира, госпожа моя, умоляю!

Но она стояла с виду невозмутимо, растерявшись от этой мольбы, исполнить которой не могла.

– Не знаю, насколько безбрежны твои глаза, Надира… но могу объяснить откуда они взялись, если хочешь… Но дай же мне хоть воды глотнуть…

При этих словах Надира ушла в дом, не оборачиваясь и не обратив внимания на просьбу; она продрогла оттого, что была одета лишь в легкое платье, не подходившее, чтобы долго стоять на улице; пока она бежала до двери, позвякивание колец на лодыжках отдавалось эхом по всему двору.