Синтия Хэррод-Иглз - Чернильный орешек

– А в чем дело-то? – капризно спросил Ричард. – Вы же все равно рано или поздно расскажете отцу; Так пускай уж это произойдет пораньше.

И с этими словами он пришпорил свою лошадь, пустив ее галопом прямиком к дому. При этом он еще и задавал во весь голос лихие охотничьи крики, чтобы его наверняка заметили.

– Лью-лью-лью, уху-ху! Вперед, Ричард, вперед! Мэри-Эстер последовала за ним, конечно, не так быстро. Рядышком ехала Лия, и они обменялись взглядами, полными раздраженного сожаления.

– Ну что я могу поделать, Лия? – вздохнула Мэри-Эстер.

– Ничего, мадам. Этот молодой человек попадет в беду, спаси его Господи! Только, я думаю, никто не сможет помочь ему, если Ричард сам себе не поможет. Ах, мадам, – вдруг добавила она, когда со стороны дома до них донесся какой-то странный шум, – вы только, послушайте, что творит эта проклятая собака!

По мере того, как они торопливо приближались к дому, эти странные, рвущие уши стоны становились все громче и громче. Едва они въехали на двор, подбежал слуга, чтобы принять у них лошадей. Помогая Мэри-Эстер сойти с Психеи на специальный чурбан-подставку, он радостно приговаривал:

– Ах, мадам, какое счастье, что вы вернулись. Эта собака целый час воет, а хозяин уже бесится. Она из сарая вырвалась, и мы никак не могли удержать ее, пришлось вот в погребе запереть. Только собака и там буянит, перебила десятка три яиц, и Бог знает что еще она там…

– О, мой бедный Пес! – воскликнула Мэри-Эстер, торопясь к двери на выручку собаке.

В голове у нее успела промелькнуть мысль, что у нее теперь осталось мало шансов отвести беду от Ричарда, который, вероятнее всего, еще и будет винить ее за это.

Дом весь день ходил ходуном из-за ссоры между Эдмундом и сыном. Все чувствовали себя подавленно, а слуги и собаки держались тише воды, ниже травы, боясь навлечь гнев хозяина и на себя «за компанию». В Морлэнде с трудом удавалось найти уединенный уголок, а здесь, в Твелвтриз, сделать это было еще сложнее: в небольшом старомодном доме всегда толпилось так много народа. Поэтому только когда закончили вторую мессу, Мэри-Эстер удалось выразительным взглядом и кивком головы пригласить своего супруга прогуляться вместе с ней в саду. Едва выйдя из дома, Мэри-Эстер взяла мужа под руку и повела его по аллеям между рядами цветущих груш. Пес подскочил к ней с другой стороны, ткнулся косматой головой в ее свободную руку и заковылял рядышком. Снова оказавшись возле хозяйки, он принялся бдительно следить за тем, чтобы она опять никуда не уехала.

– Итак, мадам? – наконец спросил Эдмунд, мрачно посмотрев сверху вниз на ее жизнерадостное лицо.

То, что лицо его оставалось серьезным, отнюдь не было признаком недовольства. Он относился к тем мужчинам, которым улыбки и вообще проявление чувств даются нелегко. Его воспитывали в верности своему долгу – вот он его и исполнял, никогда не ожидая от этого удовольствия или счастья, помимо того счастья, которое приносит честно исполняемый долг. Он женился на первой жене, послушный родительской воле, когда ему не исполнилось и шестнадцати лет. И хотя его родители нежно любили друг друга, в своем сознании он не связывал любовь и брак. Вот почему его чувства к Мэри-Эстер так удивили Эдмунда, когда в двадцать шесть лет он, печальный и степенный вдовец, влюбился в девушку с живым, веселым и открытым нравом. Ему потребовалось немало времени, чтобы набраться духу и сделать ей предложение. И впервые в своей жизни Эдмунд почувствовал неуверенность в исходе задуманного. Ему казалось, что у Мэри-Эстер не было никаких оснований соглашаться на брак с ним, и он неожиданно для себя открыл, что боится даже подумать о возможном отказе.

Однако Мэри-Эстер не отвергла его, и за этим последовали шесть лет такого счастья, существования которого на этой бренной земле он и вообразить не мог. Любовь к ней и ее любовь к нему распахнули в его душе некую потайную дверцу, через которую ему открылось такое неземное блаженство, что это испугало его. И он держал эту дверцу плотно закрытой, лишь в редких случаях делая исключение. Но больше всего его радовало то, что Мэри-Эстер, кажется, понимала это, понимала, что он любит ее куда сильнее, чем способен показать, исключая те самые редкие случаи. И она дарила Эдмунду свою любовь полной, щедрой мерой, которая безмолвно жила и в нем самом.

Легкий летний ветерок шевелил завитки темных волос Мэри-Эстер, и ее лицо повернулось к Эдмунду на длинной изящной шейке, словно цветок, тянущийся к солнцу. Его любовь сжалась, подобно стиснутому кулаку, обручем сдавливая сердце, и он все так же неулыбчиво спросил: