Донна Валентино - Королева его сердца

Он легонько приложил свой палец к ее губам, но сделал это слишком поздно, чтобы удержать Елизавету от повторения ее обета. Что ж, так тому и быть. Данте стремился к этому браку всеми силами, однако за десять лет много воды утечет, и не в его власти было знать, какие сюрпризы уготовит судьба за такой срок. Внезапно в ее глазах появилась тревога:

– Вы, несомненно, будете выглядеть таким же мужественным и внушающим страх, как сейчас. А я? Я ничем не примечательна. Да через десять лет вы меня просто не узнаете.

Данте знал, что все женщины, независимо от возраста, жаждут признания своей красоты. Он взял ее руку в свою, всеми силами пытаясь найти хоть что-то запоминающееся в ее детском личике и незрелых формах:

– О, у вас такие красивые, изящные ручки, Елизавета. А ваши волосы – сплошное золото, сквозь которое будто солнце струится… Вашим волосам будут завидовать все женщины на свете.

– Волосы Тюдоров, – с грустью проговорила она. – Мой отец не может отрицать, что у меня такие же волосы Тюдоров, как и у него.

Данте снова ощутил прилив жалости:

– Вот видите, я всегда узнаю вас по этим красивым рукам и по вашим волшебным волосам. А что это за украшение? – Он осторожно прикоснулся к усыпанной драгоценными камнями вещице, спускавшейся на цепочке с ее тонкой шейки.

– Это любимый браслет моей матери. – Елизавета прижала браслет к груди с радостным волнением. – Посмотрите, Данте, это черепаха! Браслет пока еще мне велик, и поэтому моя гувернантка приспособила к нему цепочку, чтобы я могла носить его у самого сердца.

Вещь была превосходна, в форме изящной черепахи со сверкающими бриллиантовыми глазами – литое золото с наложенным на него зеленым эмалевым панцирем.

– Я узнаю вас и по этому браслету. Наденьте его к нашей следующей встрече.

– Я надену его… – Она словно замерла, сжав губы, четкая линия которых говорила о ее решимости. Чуть нагнувшись к Данте, малышка понизила голос до шепота: – Я намерена надеть его в тот день, когда стану королевой Англии.

Да, честолюбием ее Бог не обидел! Возможно, они с Елизаветой никогда не полюбят друг друга, но будут верно служить друг другу. Двое незаконнорожденных, завоевывающих место под солнцем, которого были лишены еще при рождении. Данте улыбнулся:

– Auguri, ragazzina corragia. Это значит: «Удачи тебе, храбрая маленькая девочка». Вот и ваш первый урок итальянского.

– Не забудьте про свое обещание выучить английский.

– Я найму учителя, который поможет мне разобраться в этих дьявольских «thees» и «thous», «-eths» и «-ests». – Мягкая насмешка вызвала у Елизаветы слабую улыбку, и он поклялся себе, что никогда не скажет ей о том, что дал обещание из корыстных побуждений. Она была всего лишь полусиротой, убитым горем, потерявшим мать ребенком, тосковавшим по отцовской любви. Маленькой девочкой, жившей несбыточными мечтами о том, как она наденет любимый браслет с черепахой в день, когда станет коронованной властительницей. Но наяву, а не в мечтах народ скоро забудет о самом существовании несчастного ребенка. Детские иллюзии Елизаветы будут быстро разрушены и без того, чтобы Данте подбросил хвороста в костер.

Вынужденное десятилетнее молчание внезапно представилось некоей благословенной интерлюдией, дающей Елизавете время созреть, а Данте свыкнуться с мыслью о женитьбе на женщине, к которой он не испытывал никакого влечения. Наступит время расцвета мира по всей Европе – а что еще может быть важнее и благороднее этого! Итак, Данте Тревани оставил этот обман при себе, найдя ему оправдание, и, покидая Елизавету Тюдор, не высказал вслух своих опасений.

Интерлюдия

Мортлейк, Англия, 1544 год

Джон Ди со всей научной беспристрастностью отмечал, что вызванная страхом дрожь в его руках не мешает посыпать песком только что исписанный им пергамент.

Однако эта дрожь могла лишить его руку твердости, необходимой при запечатывании расплавленным воском важного письма, что было совершенно недопустимо. Если бы кто-нибудь посторонний распечатал и разгадал тщательно засекреченное послание, Джону Ди не миновать виселицы.

Он был охвачен тревогой с того самого дня, когда сделал удивительное открытие. Может быть, он не так истолковывал свое болезненное сердцебиение, неприятный медный привкус в пересохшем горле и изнуряющую необходимость то и дело мчаться в отхожее место. Возможно, это был вовсе не страх, а просто сильное волнение, усиливавшее его злосчастный недуг.