Елена Арсеньева - Одна любовь на двоих

– А мы тебе смену сыскали! — сочувственно воскликнул кудреватый. — Дай дырке передышку, мы покуда эту подерем. Гля, какая чистая да гладкая! Только, чур, я первый, мужики, я ее нашел!

– Молод еще первым быть, — пробасил огромный чернобородый дядька, тот самый, который только что отошел от Лушки, и подступил к Ульяше.

Она заметалась затравленно, но ее обошли со всех сторон, тянули руки, хмыкали, сопели, отпускали похабные шуточки…

– Стойте, дурни! — закричал вдруг кто-то тонким от надсады голосом. — Вы на кого покушаетесь?! Это знаете кто? Это ж невеста атамана. За нее Ганька всякому глотку перегрызет.

– Да я сам за такую бабу кому хочешь глотку перегрызу! — воскликнул обиженно кудреватый. — Еться охота — спасу нет, скоро портки от натуги лопнут. Ганька все себе норовит захапать, и бабу, и добро.

И остановившиеся было насильники снова двинулись к Ульяше.

– Погодите, братовья! Ганька повелел сей минут девку к нему вести! — завопил обладатель визгливого голоса, но его никто не слушал.

Ульяша забилась в угол, зажмурилась, выставила скрюченные пальцы, оскалилась, готовая кусать, царапать в кровь первого, кто до нее дотронется. И вдруг…

– Стойте, голубчики! — раздался громкий женский голос. — Что же меня не удовольствуете? На кого польстились? На дуру неумелую? А я вам и так подмахну, и этак попляшу!

Ульяша открыла глаза и увидела… Лушку. Содрав с себя остатки рубахи, голая, она приплясывала, подбочась и бесстыдно выворачивая ноги, трясла рыжими кудрями, играла грудями, бедрами, вызывающе поглаживала рыжее свое межножье.

– Налетай, родимые, соколики! А ну, кто первый рыжую кошку клюнет! — крикнула она напоследок и грузно — аж гул пошел! — рухнула на спину, раскинула ноги…

Мужики так и хлынули к ней обезумевшей, похотливой волной. Только какой-то тощий да носатый схватил Ульяшу за руку.

– Бежим, — сказал, и она узнала этот визгливый голос. — Бежим, покуда снова за тебя не взялись!

Делать было нечего, она ринулась вслед за ним, слыша за спиной сочувственные крики:

– Лукерья, да мы ж тебя порвем насквозь, тебя ж на всех не хватит!

– Меня и на больше хватит! — горделиво пропыхтела Лушка.

– Ага, — ухмыльнулся Ганька. — Вот и Семка с попом. Значит, ты меня все это время дурил, барин? Ни за какой подмогой ты его не послал. А я уши развесил! Ай да Чума-сыромятник, ай да сукин сын, ай да верная душонка! За такое послушание отдам ему, пожалуй, твою сестрицу в жены! А тебе за обман…

Он грозно поглядел на замершего рядом Петра, однако тот словно бы и не слышал, тревожно вглядываясь в священника, который все еще не вышел из двуколки: то оправлял камилавку, то рясу, то снова хватался за вожжи.

Эта суетливость насторожила Петра. Кроме того, поп был незнакомым. Это не отец Софроний из Щеглов, хоть он тоже чернобородый. Где раньше видел Петр эти широкие плечи, эту крепкую фигуру, у кого встречал эту мягкость и враз стремительность движений?..

– Чего уставился? — ухмыльнулся Ганька, оглянувшись на Петра. — Чего вылупился? Того и гляди зенки выкатятся да по дороге побегут. Не веришь глазам? Батька, подойди сюда, пускай барин за тебя руками подержится, а то небось решил, что мы тут в сговоре, что глаза ему отводим.

Глаза! Петр глянул в строгие карие глаза священника — и даже попятился. Его словно ударило… Он узнал этого человека!

«Не может быть!» — мелькнула мысль, но тут же исчезла, потому что он уже знал: может! Может быть и есть! Вот почему Семен не поскакал за воинской командой. Этот человек один целой команды стоит! Значит, он остался жив! Значит, он простил Семена, и тот теперь на его стороне? Но тогда пропал Петр Перепечин…

Нет! Покуда здесь Ганька Искра, еще поборемся!

– Ганька, вяжи его, это не поп! — вскричал Петр в отчаянии. — Это Бережной!

Искра метнулся было к двуколке, да замер, наткнувшись на два пистолетных дула. «Поп» успел выхватить оружие из-под рясы. Камилавка от резкого движения слетела, обнажив седоватую голову, и стало видно, что кудлатая черная борода привязана завязками.

– Всем поднять руки! — скомандовал Бережной, смахивая ее локтем. — Искра, ты у меня на мушке. Скажи своим людям, чтобы мирно шли по домам. Если никого не тронете, вас тоже никто не тронет. А ты, Петр Иваныч, лучше помолчи, не навлекай на себя новых неприятностей. Довольно с тебя будет подлога, подложного завещания да присвоения чужого имущества. Совсем худо окажется, если еще и в пособничестве бунтовщикам тебя обвинят. Век не расплюешься с властями.