Розалин Майлз: Глориана

— Не разрешаю!

— Клянусь Божьим телом, кровью и костями, мадам, — вскричал мой лорд (и откуда он узнал, что это было любимое отцовское ругательство?), — на коленях молю не унижать меня так!

Вы лишаете меня мужественности, когда не дозволяете сражаться! Зачем вы удерживаете меня здесь, когда я мог бы стяжать славу и вам, и Англии?

— Вы слишком уверены в победе! — рявкнула я. — Быть может, я удерживаю вас здесь, чтобы мне не пришлось расхлебывать ваши поражения и потери?

Однако, говоря потери», я имела в виду не деньги — я боялась потерять его или даже одну секунду, проведенную в его обществе…

И вот однажды я просыпаюсь, швыряю в голову служанке принесенный хлеб — ибо, видит Бог, он был тверже, чем ее дубовая башка, — и спрашиваю:

— Какие сегодня вести о милорде?

— О милорде? Об Эссексе?

По окнам хлестал дождь — я и сейчас отчетливо вижу ее лицо в сером утреннем свете.

— О ком же еще, дура? Сию же минуту пошли за ним!

Она не двинулась с места, только захлопала ресницами, широко открыв рот, заламывая руки, принялась лепетать какую-то чушь. Я кликнула фрейлин, но ни одна не посмела сказать что-нибудь путное. Господи, после смерти Кэт ни на кого нельзя положиться! Я рыдала, вопила, выла:

— Где он?!

И снова неблагодарную роль вестника взвалил на себя Берли — один взгляд на него, и я снова забилась в истерике. Господи Боже милостивый, как я буду обходиться без этого человека, когда он умрет?

Разжиревший, скрюченный, постоянно страдающий одышкой, он тем не менее слез с носилок и отвесил положенный поклон, прежде чем печально сообщить:

— Мадам, его нет.

— Как… почему… нет?

Старческие глаза Берли были тоскливы, как дождливая весна за окном. Вспоминает ли он прошлые случаи, когда вынужден был сообщать другие скорбные новости? Он чуть слышно вздохнул:

— Лорд Эссекс уехал, мадам, дабы присоединиться к флоту — к походу против Испании — и стяжать вам и Англии славу.

— Себе! — рыдала я. — Он хочет славы для себя! Плевать ему на меня и тем более на Англию!

О, совершенно ясно, что он обо мне не думал.

Любил бы — не бросил. Надо забыть его, выкинуть из головы эту жестокую и бесплодную любовь, немедленно, ради спокойствия моей души! Но разве словами рассудка уймешь расходившееся сердце, укротишь своевольную любовь? Я любила его тем больше (если это возможно), чем меньше его интересовала, — история, ведомая каждой женщине…

— Дайте перо, чернила, велите оседлать самого резвого коня, и пусть гонец ждет!

Берли поклонился:

— Сию минуту, мадам.

Дышащим яростью пером я выводила огненные буквы — требование немедленно возвращаться. Однако корабль уже вышел в Ла-Манш, его было не вернуть.

Недели тянулись нескончаемо; я жила по-вдовьи. Фрейлины пытались меня развеселить, все, кроме самой вдовы, Фрэнсис Сидни. Ее лицо стало желтее отцовского, пуританское благочестие сделалось еще более истовым, в церкви она молилась за успех нашего флота дольше и ревностнее, чем последняя дура-горничная. С чего бы это? Такая набожность у фрейлины неуместна.

Надо подыскать ей мужа.

Как все, кто никогда не засыпает простым сном невинного изнеможения, кто ночи напролет зовет божество забвения и не получает ответа на свои мольбы, я ненавижу утро. Ворочаясь с боку на бок в последней ускользающей полудреме, я услышала за опущенным балдахином щебет, нет, немелодичное чириканье:

Говорят, что черноват,

А по мне, так всем хорош.

О мой славный, мой забавный,

Лучше Джонни не найдешь.

— Кто там? — сварливо осведомилась я.

Слуги еще не вынесли ночную посуду, в комнате омерзительно воняло нужником. Я сердито повернулась на другой бок. Зубы в эти дни болели нестерпимо, не отпускали, пока Радклифф не смазала их клеверным маслом и Анна Уорвик не прополоскала мне рот aqua vitae. Занавеси раздвинулись, появилась раскрасневшаяся сияющая физиономия Бесс Трокмортон.

— Я, мадам, с приятным сообщением. Сэр Уолтер Рели прибыл ко двору с вестями из Ирландии, Америки, о своих людях и плантациях…

— Придержи язык! — резко оборвала я. — И не будь дурой! Он тебя не любит, иначе бы не уехал.

Она подняла брови и сделала круглые глаза.

Меня захлестнула ярость — она что, смеет думать то же самое обо мне? — и от злобы я заговорила резко: