Розалин Майлз: Глориана

Мне нравилась та дерзость, с которой он указывал мне, что делать, его уверенность, что он вправе выбирать мне людей и требовать должностей для тех, кого считает достойными. После стольких лет раболепного обожания, когда меня называли то Дианой, то Белфебой, воспевали в стихотворном лепете и в рифмованном нытье: О, нежная царица Ночи», и все в таком роде, после этого меня пленило его грубое очарование — сердитый блеск в глазах, всплески яростного негодования, пусть даже быстро подавляемого, его уверенность в собственном превосходстве, — от всего этого меня бросало в холод и в жар, я замерзала, я горела…

Да, да, придержите язык, черт вас подери! Не смейте говорить, что надо было предвидеть расплату — расплату, которая ждет всякую женщину, которая выбирает мужчину причинным местом, а не головой, слабым телом, а не царственным разумом…

Я все знала.

И очень скоро он показал, что обо мне думает.

— Идите на компромисс, — учила я его, — держитесь среднего пути, в этом и состоит дипломатия!

Мне не следовало воевать с Испанией, война стоит денег, а их у меня не было. Однако не следовало мне и сидеть на троне, подпершись рукой, и ждать, пока Испания соберется с силами, чтобы напасть снова! В те лето и осень я вечер за вечером штудировала бесконечные списки, рапорты, депеши — сколько испанских кораблей достоверно уничтожены, сколько считается пропавшими, сколько, по нашим подсчетам, вернулось в Испанию и в каком состоянии. И шаг за шагом вырисовывалась стратегия.

Однако в эти победные дни мне не давали особенно засиживаться над бумагами: нельзя было пренебрегать народным и придворным ликованием. Все, начиная с рассудительного Берли и угрюмого Уолсингема и кончая последним слугой, выносящим ночную посуду, — нет, кончая последним городским золотарем, все веселились и бражничали от зари до зари. Я тоже музицировала — да, на вирджиналах, на чем же еще? — мы смотрели столько представлений, сколько никогда прежде.

Надо сказать, и пьесы и сочинители стали заметно лучше. Лорд Оксфорд покровительствовал самому выдающемуся из них, некоему Лили.

А в это Рождество мой недавно назначенный лорд-камергер, кузен Хансдон, решил сделать мне приятное.

Бедный Гарри! Он раздался вширь, его юношеская красота осталась в прошлом, как и шевелюра. Однако любовь к проказам и веселью осталась.

— Ваша милость, протеже лорда Оксфорда предлагает для празднества пьесу, он говорит, слабенькую, но его собственную, бойкую вещицу, как раз для новогодней ночи…

Наступил Новый год, на замерзший Лондон опустилась ночь, фонари озарили потолочные балки, я воссела впереди придворных. Вышел юноша — красивый? — не то слово, обворожительный, с первым росистым пушком на подбородке, с усиками мягче, чем у бедной старушки Парри, однако изломанный, извращенный, развратный, один из тех, кто навсегда потерян для женщин, — и представление началось.

О, Синтия!» — воскликнул красавчик, кланяясь направо и налево, но прежде всего — самой Синтии, как он именовал меня, богине Луны, царице Ночи — мне, облаченной в атлас цвета белейшей слоновой кости, в алмазы и жемчуга, блистающей в парадной зале Уайтхолла, словно луна в окружении звезд-придворных…

О, Синтия, я — Эндимион, влюбленный Эндимион, в моих очах ничто не ярко, кроме твоих очей, ничто не прекрасно, кроме твоего лика, ничто не достойно восхищения, кроме твоих добродетелей…»

Правда, красивая легенда, история Эндимиона, юноши, который влюбился в Луну и будет спать тысячу лет, пока она не разбудит его поцелуем?

А рядом с моим собственным Эндимионом, моим сладостным юным лордом, который, покуда шла пьеса, опирался на подлокотник моего кресла и отпускал скороспелые замечания по ходу действия, я и впрямь была Луной, воистину плывущей в облаках.

— Как Вашему Величеству пьеса?

Бедный старательный Хансдон, вечно-то он стремится угодить, доставить мне удовольствие.

Я улыбнулась, как моя маска, как милостивая королева, а не как глупая коровника в любовном забытьи.

— Мне понравилось. Скажите этому Лили, что он может рассчитывать… — Тут я вспомнила, как туго у нас с деньгами, и слегка поправилась, — на искреннее и должное признание с нашей стороны.

Старое лицо Хансдона просветлело.

— Мадам, ему скажут.

Сказать — дешево. Обнадежить и вовсе ничего не стоит. Собрать войско, начать войну — вот что дорого. А без войны никак.

Они все хотели воевать: Рели, и Дрейк, и мой лорд, и все мои юные ястребы, и этот глупец Норрис — впрочем, не совсем глупец, он успешно воевал в Нидерландах под началом Робина, — нет, поскольку время на исходе, скажем всю правду: сэр Жан» Норрис, как называли его голландцы, был опорой нашей армии и Робиновой правой рукой, опытным военачальником, нет, ведущим актером на театре военных действий. Он поднаторел и в морской войне, иначе я не включила бы его вместе с Рели в число тех немногих, кто тайно известили меня о нескольких уголках нашего маленького острова, где могли бросить якорь испанские галионы — глубокая осадка не позволяла им заходить в обычные бухты. Норрис знал все.