Розалин Майлз - Глориана

Почему?

Он уверял, что любит меня.

Спросите любую женщину, которая выслушивает подобные слова, ловит их, пьет их, вбирает, глотает, упивается ими и всем своим существом пресмыкается перед ничтожеством…

Нет, не произносите этого слова, я заговорилась, он не был ничтожеством, нет, никогда…

Я любила его! Значит, он никак не был ничтожеством, я бы этого не потерпела, я, Елизавета, королева Елизавета!

Однако, Боже милостивый, пока он дурил и чудил по всему миру, играл в войны и посвящал их мне, складывал их к моим ногам, как кот убивает полуразложившуюся чумную крысу и гордо несет вам свою вонючую, никчемную добычу…

…Покуда он безумствовал, Франция раскололась надвое, разорвалась от горла и до пупа, распоролась от темечка до зева в последних конвульсиях гражданской войны. Здесь, на задворках Европы, в Англии или в Дании, в Нидерландах или даже в Португалии, пока ее не завоевали испанцы, мы избегли самых страшных проявлений католической ненависти, страшной папской власти, направленной против Реформации, борьбы с протестантизмом, которая калечила, душила и жгла, мучила и убивала. Однако по Испании и Франции пришелся главный удар, и обе эти страны претерпели немыслимые муки.

О чем я?

Просто о том, что последний из сыновей регентши Екатерины, бедной старой ведьмы Медичи, матери стольких сыновей, каждому из которых выпало есть свинец, пить яд, глотать сталь, погибать страшной насильственной смертью, ее последний сын, Генрих III…

При виде гонца из Франции я тяжело вздохнула:

— Мсье, сколько ваших черных собратьев стояли передо мной с подобными же вестями?

— Что, Ваше Величество?

Бедный лягушатник, ему невдомек было, о чем я говорю.

Он поведал о смерти очередного французского короля, об очередном убийстве, ибо этого Генриха, Генриха III, тоже убили, и теперь на трон Валуа вступил очередной Генрих, Генрих IV. Однако не Валуа, этот французский король, благодарение Богу, — протестант.

— Чернила, бумагу, все самого лучшего качества! — кричала я окрыленно. — И пусть приготовят королевскую печать!

Дражайший король и кузен, наш брат во Христе…»

В то лето я пять или шесть раз писала ему собственноручно, советовала, ободряла, посылала молитвы и пожелания успеха и не очень обижалась, когда он не отвечал. Разумеется, он вел гражданскую войну, сражался за жизнь и трон, даже за свою столицу, которая оставалась в руках папистов. Роберт Сесил соединил отцовское провидение с донесениями Уолсингемовых лазутчиков, когда сообщил: Все протестанты, по всей Европе, стекаются под его знамена».

Он заглянул мне в глаза ясным и умным взором, и я прочитала подтекст.

Как раз по душе моему лорду. Если не запретить, он сейчас же помчится во Францию, а запретить — сбежит тайком, ускользнет, и я не буду знать, где он…

Летняя ночь была в разгаре, мы танцевали на берегу Темзы. Фонари сотнями рыдающих лун отражались в черной реке, когда я разрешила ему ехать.

— Если вы так желаете сражаться, милорд, — сказала я, трепеща от усилия говорить спокойно, — отправляйтесь, ради всего святого, во Фратрию!

Светлая кожа — его лучший барометр — вспыхнула румянцем изумления и радости.

— Во Францию, милостивая государыня?

— Не повторяйте моих слов, как полный болван, дубина стоеросовая! — вызверилась я.

Теперь он побагровел, сердитый закатный румянец предвещал бурю.

— Я не болван! Даже для вашей добрейшей милости!

— О, отправляйтесь во Францию и помогите королю Наваррскому отбить у папистов Париж — ведь он до сих пор король без трона!

— Будет исполнено, мадам!

Едва он умчался, появился Уолсингем с писцом и ворохом бумаг.

— Депеши, мадам, вам на подпись.

— В такой час? Дурные вести из Франции?

— Нет, Ваше Величество, все хорошо.

Но сам он был изжелта-серый, хуже обычного, впервые его сопровождала и поддерживала под руку дочь, скучная Фрэнсис, вдова Сидни.

Неужто он тоже стареет? Я грубовато попыталась его ободрить.

— Ради всего святого, милорд, эти вести из Франции, что королем стал Генрих Наваррский, должны бы согреть вашу печенку, выгнать из нее всякую хворобу! Армада разгромлена, Франция обратилась к нашей вере, можете с полным основанием утверждать, что Бог показал себя протестантом! — Я хлопнула в ладоши, подзывая слугу. — Выпьем за это?

Тонкие губы Уолсингема задрожали.

— Увольте, мадам, бумаги ждут… — И он заспешил прочь.

Я с улыбкой отослала виночерпия. Воистину, печенку старому Уолсингему греет исключительно ненависть к папистам, ни разу в жизни не видела, чтоб он пропустил хоть каплю чего-нибудь существенного. Надо послать ему моего лейб-медика, еврея Лопеса.