Елена Арсеньева: Любовь и долг Александра III

Александру почудилось, что перед ним рухнуло все и разбилось, у него мир дрожал в глазах от чрезмерно ясного понимания, что его надежды и намерения были напрасны. Не то чтобы страх им владел, хотя, конечно, было очень страшно. Но он вдруг почувствовал, что совершает преступление… такое же, как если бы убил невинного ребенка или ограбил нищего… Нет, вероятно, даже страшнее, потому что он своим отречением грабил многих нищих и убивал многих детей. Как будто бы вся его держава смотрела ему в глаза, а он взял да плюнул в ее огромное, тысячеокое, исполненное доверия лицо. Какой-то стон звучал в его ушах, стон или плач… уж не отец ли это рыдал, оплакивая преступную глупость сына, который тоже словно бы умирал на его глазах, как умер год назад старший сын, подлинный наследник?

Александр вдруг осознал, что отец словно бы живым его в могилу опускает, именно поэтому такая страшная, пугающая боль в его лице…

Больше всего хотелось убежать в свою комнату, забиться в какой-нибудь угол, да хоть под кровать, и сидеть там, не высовывая носа, молясь, чтобы все волшебным образом изменилось, чтобы не было ни смерти Никсы, ни тяжкого жребия, ни даже любви к Марии Элимовне. Только бы не видеть больше такого лица отцовского, не переносить больше его гнева. И все же он не мог убежать, не мог промолчать.

– Папá, умоляю об одном: не отсылайте княжну, она ни в чем не виновата, – пролепетал Александр, но отшатнулся от громового крика императора:

– Пошел вон! Знать тебя не желаю!

Александр на подгибающихся ногах вывалился за дверь, не осознавая, жив он или нет, и не представляя, как этот день закончится. Пока шел к себе, ничего и никого вокруг не видел, только вдруг из серой мглы выступило лицо Вово Мещерского с жалостливым, участливым выражением, и Александру стало чуть легче.

Зашли в его комнаты, сели поближе к печке. Его знобило, он понять не мог, почему не может согреться. Потрогал изразцовый расписной бок – да печка же холодная! Вово послал за истопником. Тот пришел, растопил, но глядел удивленно: дни стояли такие теплые, все открывали окна и не знали, куда деться от духоты, а цесаревич мерзнет…

Вово что-то говорил, успокаивал, но в голове Александра стучало: «Я стал причиной несчастья милой Марии Элимовны! О боже, что за жизнь, стоит ли жить после этого, зачем я не умер вместо Никсы?!»

– Самое ужасное, – выговорил он наконец, – что из-за меня Марию Элимовну накажут. Если ее сошлют в Сибирь, если силком замуж выдадут, я не перенесу, я…

У него перехватило дыхание. Вово лишь головой покачал, брезгливо думая, что любовь к женщине – страшная напасть, от нее люди глупеют безнадежно, и какое счастье, что он от этого избавлен складом своей натуры! Его подмывало сказать цесаревичу, что если его Марию Элимовну и сошлют куда-нибудь, то лишь в Богом забытый Париж и замуж силком выдадут за человека, чьей женой она хочет стать больше всего на свете. Уж в любом случае брак с Демидовым сулит ей больше, чем морганатический брак с бывшим наследником, отказавшимся от престола!

Но Вово дал императору слово молчать об этой интриге, поэтому только сказал участливо: все, мол, образуется, новый день настанет, император успокоится.

– Так-то оно так, – уныло кивнул Александр, обнимая печку и по-прежнему дрожа, – да и я понял теперь, что не смогу жить, как хочу, надо повиноваться судьбе. Только прошу тебя, Вово, сделай милость, передай княжне, чтобы сожгла все мои письма и никому ничего не говорила.

Роль почтового голубя Вово ненавидел, однако просьбу царевича исполнил, причем не преминул застращать свою легкомысленную кузину, зная, что она еще не извещена о переговорах по поводу ее замужества, и испытывая от ее паники истинное наслаждение. По его мнению, Павел Демидов, человек добрый, но совершенно не способный думать ни о чем, кроме своего собственного удовольствия, очень скоро сделает ее несчастной, и это будет славная месть – тем паче что она явится под видом исполнения самого заветного желания княжны Мещерской. О судьбе же самого Павла Вово не тревожился: сначала Демидов развлечется подготовкой к свадьбе, а потом вообще забудет о существовании жены и начнет по-прежнему жечь свечку своей жизни с обоих концов. Правда, Вово намекнул Марии Элимовне, что о ее письме в Париж императору известно. Оставил он кузину на грани обморока и отправился домой, размышляя, скоро ли пройдет безумие Александра, и не сомневаясь, впрочем, что оно пройдет-таки.

Мари легла в постель, едва живая от страха, не спала ночь, рыдала, а утром не могла появиться к выходу императрицы из-за своего состояния.