Михаил Широкий - Солнечный удар

Андрей протяжно вздохнул, отхлебнул немного остывший чай и, повернув голову к окну, остановил неподвижный задумчивый взгляд на протянувшейся почти к самому подоконнику массивной широкой ветви, опушённой яркой кудрявой листвой. Тут же забыв о Наташе, лишь на мгновение промелькнувшей в его памяти, как смутная, понемногу редевшая и таявшая тень прошлого, он немедленно вернулся к мыслям об Оле – именно так звали новую, бурно ворвавшуюся в его жизнь, ошеломившую и взбаламутившую его любовь. Он отлично понимал, что дальше так продолжаться не может, что необходимо наконец что-то предпринять, сдвинуть дело с мёртвой точки. Тем более что обстоятельства явно благоприятствовали ему: прямо у него на глазах она поссорилась со своим парнем, и, как он отметил уже тогда, это, вероятнее всего, не была обычная размолвка, за которой следует быстрое примирение. Тут, очевидно, всё было гораздо серьёзнее. Судя по всему, это был окончательный и бесповоротный разрыв, после которого уже не может быть возврата к прошлому. Когда все связи разорваны, все счёты покончены, все мосты сожжены. Когда не остаётся ничего иного, кроме как предать прошлое забвению и, не оглядываясь назад, не предаваясь бесплодным сожалениям, двигаться, как бы ни было трудно, вперёд.

Но вот как раз таки с этим самым движением у Андрея ни с того ни с сего обнаружились серьёзные сложности, которые он никак не мог преодолеть. Всё вроде бы было легко и просто: он встретил очаровательную девушку, в которую влюбился без памяти и которая, по всей видимости, была свободна. К своей собственной подруге он к этому моменту совершенно охладел и их расставание было только вопросом времени; его неожиданная влюблённость лишь ускорила дело. Словом, для него не существовало никаких видимых препятствий, чтобы от сумбурных мыслей и переживаний перейти наконец к действиям и, как он любил выражаться в подобных случаях, взять быка за рога. Однако он почему-то не делал этого. Мялся, томился, вздыхал, изобретал разнообразные, по большей части пустые и вздорные преграды на пути к цели, изыскивал всевозможные оправдания для своего бездействия, опять-таки в большинстве своём надуманные и дутые. А главное, никак не мог уразуметь, что же с ним такое творится, в чём причина его странного, необъяснимого и небывалого бессилия, инертности, апатии, овладевших им именно в тот момент, когда ему жизненно необходимы были энергия, уверенность в себе, воля к победе. Ведь любовь, а тем более страсть, – а то, что он чувствовал, было самой настоящей страстью, другого слова тут нельзя было подобрать, – обычно стимулирует и вызывает к жизни именно эти качества, пробуждая человека от душевной спячки, вырывая его из замкнутого круга обыденности и привычки, заставляя позабыть об осторожности, осмотрительности, умеренности, зачастую об элементарном здравом смысле, бросая его в самое пекло борьбы, порой без всякой надежды на успех, и в конечном итоге чаще всего помогая ему добиться заветной цели.

Но с Андреем, к его же собственному недоумению, всё произошло ровно наоборот. Внезапно нахлынувшая на него безумная любовь не укрепила его, не влила в него новые силы, не вдохновила его пусть не на подвиги, но хоть на какую-то мало-мальскую активность, которая наверняка помогла бы ему добиться желаемого, а, напротив, обессилила его, выбила из колеи, лишила остатков воли и погрузила в такую глубокую – и, похоже, продолжавшую углубляться – пучину бездеятельности и почти физического изнеможения, что это состояние начинало уже всерьёз беспокоить его.

В конце концов в голову ему, пробившись сквозь наполнявший её ворох бессвязных и бестолковых мыслей, пришло одно здравое рассуждение: глядя в раскрытое окно, на сочную цветущую зелень, залитую обильным солнечным светом, Андрей пришёл к выводу, что ему нужно выйти прогуляться. Он, усиленно предаваясь унылым, депрессивным размышлениям, безвылазно сидел дома уже несколько дней, с самого выпускного вечера, на котором он был мрачен как туча и с которого ушёл раньше всех, и это добровольное затворничество явно не пошло ему на пользу. Он стал бледен, подавлен, угрюм, раздражался из-за каждого пустяка, конфликтовал с родителями, резко, а порой и грубо отказывал приятелям, пытавшимся расшевелить его и вытянуть куда-нибудь развлечься. В итоге он не на шутку рассорился с некоторыми из них, они послали его подальше и оставили в покое, наедине с собой.

Но вот наступил момент, когда он сам уразумел, что одиночество, полная отрешённость от окружающего и сосредоточенность, постепенно перешедшая в зацикленность, на своих сложных, путаных и чем дальше, тем больше запутывавшихся чувствах и переживаниях ни к чему хорошему его не приведут. Что всё это вполне может закончиться для него весьма печально, если он не стряхнёт с себя охватившее его странное, необъяснимое оцепенение, не возьмёт себя в руки и не начнёт делать хоть что-то, не вернётся к нормальной, обычной жизни, так круто прерванной после памятной, оглушившей его как обухом встречи. Хотя он понимал при этом – или, вернее, догадывался, улавливал на уровне подсознания, – что жить прежней, устоявшейся, привычной жизнью у него уже вряд ли получится. Что-то будто сломалось в нём, ушло безвозвратно, рассыпалось в прах. Ему казалось порой, что за эти несколько дней он как будто сделался другим человеком, ну или, во всяком случае, изменился настолько, что едва узнавал себя. И это было тем более поразительно, что причиной такой резкой и вроде бы безосновательной перемены было даже не знакомство, не связь, а всего-навсего несколько взглядов, которыми он обменялся с неизвестной красоткой, словно опутавшей его тонкими, незримыми, но при этом мощными, неразрывными путами. «Прям ведьма какая-то!» – думал он порой, когда перед ним в очередной раз всплывал образ прекрасной незнакомки, не сводившей с него внимательных мерцающих, с лёгким прищуром глаз и кривившей губы в тонкой, чуть уловимой усмешке.