Екатерина Оленева - Красный цветок

Со всех сторон комнату охраняли высокие зеркала. Гладкая поверхность отражала стройные аккуратные ряды с вешалками, манекены, тени светильников, столы, лавки, стулья.

Сойдясь с двойником поближе, я с любопытством рассматривала саму себя. При росте в пять футов, судя по всему, вес мой никак не мог превышать девяноста девяти фунтов. Округлые ягодицы мягко перетекали в тонкую талию. Не пышная, но упругая грудь выглядела аккуратной. Округлые плечи удерживали длинную гибкую шею. Силуэт фигуры очертанием напоминал маленькую скрипку.

Лицо с первого взгляда производило впечатление кукольной приторности: прямой носик, мягкие губки, белая гладкая кожа, округлый подбородок в ямочках. Из образа жеманной красавицы выбивались глаза: черные, матовые, без блеска, они напоминали два омута, в которых пряталось нечто злое и сильное, в любой момент готовое вырваться на свободу.

Пройдясь пару раз туда и сюда, я остановилась у платья из набивного ситца, с рукавчиками-фонариками и рюшами на груди, с юбкой в пол. Такое вполне под стать дочке горожанина, не слишком богатого, не слишком бедного. Обыкновенного. Поверх платья пришлось набросить плащ с широким капюшоном, отороченным мехом неизвестного пушистого четвероногого зверька.

Переодевшись, я вновь подошла к зеркалу. Из его глубины на меня смотрело сразу два облика: ребёнок и женщина. Обе маленькие и хрупкие, с точенными мелкими чертами лица, с белой мраморной кожей, как у всех рыжих, но без единой веснушки. С темно-огненной массой мелких длинных кудряшек, что словно рамка подчеркивали белизну кожи, с неожиданно черными, изогнутыми, как у куклы, ресницами.

Звук приближающихся шагов заставил вздрогнуть.

— Кто здесь? — донесся раздраженный голос. — В неровном утреннем свете выплывшая из сумерек женщина выглядела бледной и сердитой. — Что ты здесь делаешь? — Сдвинула она брови.

Что, интересно, следовало сказать? "Я ворую ваши платья?".

— Ходить нагой не принято. Извините, решила у вас кое-что позаимствовать.

— Да что ты говоришь? — Насмешливо переспросили меня. — Подумать только, откуда взялась такая милая непосредственность в наш посредственный век? А ну, снимай с себя одежду немедленно, нахалка! И убирайся прочь.

— Не стану я этого делать.

— У меня просто слов нет! — Возмутилась женщина, всплеснув руками. — Да я сейчас дознавателей позову! Нет, ну виданное ли дело? Я тебя застукала за воровством, готова по доброте душевной отпустить, — понимаешь? Так что пошевеливайся, пока я добрая.

— Маэра, если я сниму одежду, то все равно попаду к дознавателям. Я предпочитаю сделать это одетой.

— У меня нет слов.

— Они и ни к чему. — Я направилась к выходу. — Всего доброго.

Мне не препятствовали. Возможно, у хозяйки дома оказалась хорошо развитая интуиция.

Улицы наполнились множеством звенящих голосов. По мощеным улочкам стучали деревянные обода колес, острые женские каблучки, тяжелые мужские трости. Пищали многочисленные детские голоса, хрипло лаяли собаки. Даже деревья, явственнее шуршали едва тронутыми осенней кистью золотыми кронами.

Кое-где ещё продолжали клубиться клочки разошедшегося к полудню тумана. Впрочем, они ни сколько не мешали наслаждаться видом. На высокой набережной реки Рив удобные скамейки, украшенные резными поручнями, приглашали присесть, отдохнуть, понаблюдать за неспешным, размеренным течением вод. Часть города виднелась отсюда, как на ладони: умытая яростной ночной грозой, окутанная не до конца ушедшими снами.

Ещё немного поплутав, удалось выйти на торговые ряды. Здесь бойкие торговки, распахнув ставни, вывешивали товар, в надежде завлечь привередливого покупателя. Толстые кровяные, копченные, сыроваренные колбасы, душистые головки сыра, ароматные крендельки, толстые сладкие пирожки с золотистой корочкой! Чувство голода, вызванное отрадной для взора картиной, пересиливало и гордость, и застенчивость.

Потоптавшись немного у порога булочной, я вошла. Пожелав доброго утра толстухе за стойкой, спросила, не будет ли она любезна, не окажет ли милость, не угостит ли булочкой?

— Если я стану угощать бесплатно, то разорюсь, — бездушно отрезала торговка. Окинув беглым взглядом, добавила. — Здесь не подают милостыни.

Отвернувшись, она поставила точку в разговоре.

Много позже, приходилось тихонько раскаиваться в той, самой первой, расправе, свершенной в голодной горячке. Но угрызениям совести, следует признать, всегда не хватало глубины.