Екатерина Оленева: Красный цветок

Распространяя вокруг запах жженой пакли, мужики понеслись по коридору, грузно шлепая сапогами, сопровождая бег диким подвыванием:

— Люди!!! Ведьма!!! Ведьма!!! Пламя для ведьмы!!!

Мать, жадно ловя ртом воздух, держалась руками за распухающее горло. Я испуганно к ней припала.

— Ничего, Оди. Ничего, — пыталась успокоить она меня. — Что же ты натворила, девочка моя? Я же тебя столько раз предупреждала!

— Но что же мне было делать? — заломила я руки.

— Ведьма!!! Ведьма!!! Пламя для ведьмы!!! — Ревела собирающаяся под окнами толпа.

Взгляд матери сделался затравленным, почти безумным:

— Оди, вставай! Вставай же! Мы должны бежать.

А вот бежать-то как раз было и не куда.

Разъяренная, разгоряченная свора ворвалась в комнату. В считанные секунды нас скрутили в два свертка, и с гиканьем выволокли на улицу. Не обращая внимания на мольбы и просьбы, привязали к столбу.

"Ведьме — пламя! Ведьме — пламя! Ведьме — пламя!" — Неслось со всех сторон.

Жутко разевались рты, щелкали зубы.

— "Ведьме — пламя!".

— Нет!!! — Завизжала я, забившись в истерике. — Не хочу умирать!!! Не хочу!!!

В лицо больно ударило тухлое яйцо. Разбившись, противной кашей поползло по коже. Потом ещё одно. И ещё.

В ушах звенел смех.

— Не надо! Не надо, пожалуйста, — уже не кричала — стонала я, не в силах увертываться от метких ударов.

Сквозь слезы, размывающие очертания предметов, я видела, как чьи-то руки разбрасывают вязанки хвороста.

— Смочи, смочи, — советовали безымянные голоса. — А то проклятые прислужницы Слепого Ткача не помучаются, как следует! Быстро сдохнут. Ни какой потехи.

— Пощадите хоть ребенка! — Кричала за спиной мать.

— Она — ведьма! — Прошамкала в ответ старуха, куда больше нас смахивающая на упомянутое создание. — Ведьма!

Я до сих пор помню, как открывался беззубый черный рот.

— Гори огнем!

К раскиданному хворосту полетели факелы.

Я не могла поверить, что это — конец. Сердце билось, душа — надеялась. Тело, молодое, полное сил, не желало сдаваться.

Только когда дым накрыл густым облаком, я поняла: никто не пощадит, не спасет. Мы умрем лютой, жуткой, мучительной смертью. Животный ужас вытеснил все: любовь, чувство собственного достоинства, милосердие, веру в богов и в посмертье. Крик смертельно раненого зверя устремился в небо.

Огонь взлетел, обретая полную силу. Мир скрутился, съежился, словно конфетный фантик, многоцветный и пустой. Осталась боль: лютая, злая и яростная. Огненные ручьи текли и плясали, прорываясь в легкие, сплавляя кожу, мышцы, сухожилия. Меня разрывало на части, в каждую разорванную клеточку впивались тысячи жадных плотоядных зубов. Я больше не боялась смерти. Из пучины страданий она виделась единственным спасением.

Я звала смерть, как избавительницу. Но она, стерва, не торопилась. Я продолжала гореть, чувствовать, страдать.

Я возненавидела простонародье и чернь, заставивших меня пройти через страшное воплощение Света — огонь.

Первым, что пришлось увидеть, придя в себя, было тело матери. Почерневшие глазницы сочились сукровицей. На лоснящемся, совершенно лысом, будто наполированном черепе лишь кое-где пружинками топорщились редкие волоски — жалкие останки прекрасных, густых кос, — предмет зависти многочисленных соперниц.

Ветер студил горячую кожу, ласково перебирал волосы, сдувал со щек слезы.

В воздухе медленно оседали сажа и пепел.

Пока я поднималась на ноги, люди в немом ужасе наблюдали за этим простым процессом, словно зачарованные.

"Ведьм" жгли часто. Куда реже им удавалось пережить смерть.

Ярость, белая и праведная, боль, горячая, бездонная, всепожирающая обернулись магическим огнем. Он послушно пошел к рукам, словно выдрессированный пес к хозяину. Обращенное в бичи пламя, летело, врезалось в тела недавних палачей, заставляя их обугливаться. Один за другим люди рассыпались черным пеплом, кружащимся в воздухе.

Струи-бичи взлетали и били до тех пор, пока не осталось ничего, кроме выжженной земли да высокого равнодушного неба.

В тот день я все-таки умерла.

Придет время, и я вновь вспомню колыбельные песни, что пела мать на ночь. Её нежный голос. Серый лес у подножья пригорка, на котором стоял пансион, где мне "посчастливилось" жить. Вспомню нас, двух серых мышек, затерявшихся в большом лабиринте безжалостного города.

Две искорки в костре. Две капельки в бесконечном жизненном море.