Лэйни Тейлор: Дни Крови и Звездного Света

— Тебе придется здесь жить, — сказал он. — И, возможно, не будет дороги назад.

— Дороги назад? — Она склонила голову на манер птички, так же, как это делала настоящая Мадригал. Кару, стоящая перед ним, была вся в синяках, с кругами под глазами, тяжело дышала, призвав все свое мужество, как гламур. С убранными назад волосами, линия ее шеи была подчеркнута сильнее, как особый признак элегантности в глазах художника. Черты ее лица также заострились (были слишком тонкими), но они все еще боролись с мягкостью, и это взаимодействие, казалось, и есть сама сущность красоты. Ее темные глаза испили свет от свечей и сияли, как глаза химер, и в этот момент не было сомнений, несмотря на то, что за тело было под одеждой, ее душа принадлежала великому и дикому миру Эретца, ужасному и прекрасному, такому, еще неизведанному и неприрученному, дому чудищ и ангелов, штормовиков и морских змей, история которых все еще пишется.

И Кару сказала, и в голосе этом было слышно и шипение, и урчание, и скрежет клинка о точильный камень:

— Я химера. Моя жизнь здесь.

Акива почувствовал какое-то состояние, как будто через него разом прошел: любовный трепет и холодок страха, познание и силы, и прилив надежды. Надежды. Ведь, по правде говоря, надежда был живучей, ничем неубиваемой, как большие щитоноски, лежавшие неподвижно на протяжении многих лет среди песков пустыни, в ожидании добычи, которая проползет мимо. Какие возможные основания у него были для надежды?

«Надейся, пока жив, — говорил он Лираз, только наполовину веря в себя. — Всегда есть шанс».

Что ж, он был жив, и Кару была жива, и они останутся в одном мире. Возможно, это было самое призрачное основание надеяться, о котором ему доводилось слышать — но он цеплялся за него, когда рассказал ей свой план, полететь к порталу в Самарканд и сжечь его первым, а потом вернуться и сделать то же самое со вторым. Он хотел спросить ее, куда мятежники отправятся теперь, но не смог. Его это не касалось. Они по-прежнему были врагами, и как только он отсюда уйдет, Кару вновь исчезнет из его жизни, на долгое время или навсегда. Этого он не знал.

— Сколько времени вам нужно? — спросил он. У него перехватило горло. — Чтобы отступить и спрятаться?

И снова она взглянула в сторону двери, и Акива почувствовал, как его сжигают изнутри гнев и зависть, зная, что она пойдет к Волку, как только он уйдет, и они будут планировать свой следующий шаг вместе, и куда бы повстанцы ни отправились потом, Кару останется с ним, с Тьяго, а не (и никогда этого не будет) с ним. И вся его сдержанность рассыпалась на мелкие осколки. Он подошел к ней тяжелой поступью.

— Кару, как...? После всего, что он с тобой сделал?

Он было потянулся к ней, но девушка отпрянула назад, резко мотнув головой.

— Не надо.

Его рука упала.

— Не тебе судить, — сказала она яростным полушепотом. Ее глаза были влажными и широко распахнутыми, и отчаянно несчастными, и он увидел, как ее рука инстинктивно, привычным движением, дернулась к горлу, где когда-то, давным-давно она носила на веревочке вилковую косточку. Она одела ее в ту их первую совместную ночь, а потом, на рассвете, они ее сломали, и они знали, что должны расстаться, а в последующие встречи, это стало их ритуалом. Всегда в разлуке. И если желание, которое превратилось в грандиозную мечту об изменении мира расцветало с течением дней и недель, то началось оно с более скромного. В ту первую ночь, желание было очень простым: чтобы они смогли увидеться вновь.

Но рука Кару ничего не нашла на шее и вновь опустилась, и она посмотрела на Акиву и холодно заговорила с ним, и вот что она ему сказала:

— Прощай.

Это было похоже на окончательное обрывание всех нитей. Пока ты жив, всегда есть шанс. «Шанс на что?» — вопрошал Акива, одновременно накидывая гламур на себя и на свою сестру, выталкивая себя в ночь. Все еще наладится? Как случилось, что остальная часть беседы исчезла в том мрачном лагере сражения?

Или все станет еще хуже. Как это обычно случалось. Еще хуже.

84

АПОКАЛИПСИС

Как и всегда с отбытием Акивы, Кару испытывала одно и то же ощущение: холод. Его тепло было, словно подарком, который, то давали, то вновь отбирали. А она стояла тут у окна и чувствовала холод, опустошение и своего рода неполноценность. А еще злость. Это было таким ребячеством, испытывать нечто наподобие гнева, который обычно рисуют в мультиках — вот так, оказаться перед Акивиным лицом и барабанить кулаками ему в грудь, а потом упасть на эту грудь и почувствовать, как он смыкает кольцо своих рук вокруг нее.