Всеволод Шипунский: Камчатский Декамерон (СИ)

— Чего тебя понесло-то на ночь глядя? — начинаю я провокацию, когда мы снова трогаемся. — Я думал, с утра — в обсерваторию, подам Дремучеву заявку, получим спирту… И поехали бы, как белые люди!

Володю буквально перекашивает:

— А ты чего, не получил?..

— Когда-а??

Володя начинает как-то странно дёргаться, подобно роботу, которому поступили противоречивые команды: то ли разворачиваться, то ли продолжать движение. Я пресекаю эти колебания:

— Э-э! Ты чего? Вперёд, неразумный брат мой! Только вперёд! Кашин уже который день без хлеба!

— Эх, ё…! Тра-та-та!

— А вообще, ты прав: от этого алкоголя — сплошной вред, — прикалываюсь я.

— Да иди ты! — моего Володю не узнать, лицо убитое. — …А может, у Кашина осталось, — раздумчиво произносит он.

— Ну, это вряд ли! — жестоко рушу я его надежды. — Кашин и сам выпить не дурак. Раньше надо было думать!

Шофёр мой печально замолкает. Ничего, пусть помучается Вовик! На себе почувствует, как кайф ломать.

Отмщённый и умиротворённый, я начинаю задрёмывать, и во сне ко мне снова приходит Ирка… Но всё как-то странно, непонятно, всё происходит именно как во сне… Вижу близко её яркий рот, она курит, выдыхает дым мне в лицо, нечем дышать; её зрачки совсем близко: «Хочешь меня, милый?» Она пьяна и совершенно бесстыдна; вот она уже голая, она в моих объятьях, её крупные груди с тёмными сосками прижаты ко мне; железными пальцами я мну её зад, бёдра, они упруго прогибаются… Чудесный сон, великолепный, но чего-то мне не хватает… Ах, вот! Если смотреть сзади… там, где её бёдра образуют свод… тёмная ложбина… Да, это она, моя цель. Совершенно ясно, что туда нужно проникнуть… Это будет несложно: ложбина эта — сама нежность… Направить инструмент и легко погрузиться… Ну же!! …Да что такое! Тело как деревянное… Ладно, попробуем ещё… Только нужно её наклонить. Беру её за волосы…

Она наклоняется легко, до самой земли, и с неожиданной силой захватывает мои щиколотки… Замечательно! Теперь мы с ней качающийся, шаткий, но нераздельный механизм. Ложбина открывается мне навстречу… Погружаю ладонь в её мягчайшие заросли… Какой шёлк!.. Напряжённый инструмент настойчиво просится туда, в ложбинку, попастись… Тук-тук, можно?…И утонуть в этой нежности… Как можно глубже… И забыть обо всём… Но опять — облом! Проклятье!! «Ну, вот! — разочарованно говорит Ирка. — Приехали!» «Сейчас, сейчас!» — отвечаю я, чувствуя, что сейчас у меня действительно всё получится и — просыпаюсь…

«Что «сейчас»? Приехали! — говорит Володя. — Вон сворот наш». Вокруг глубокая ночь, темнота кабины. Тело затекло, инструмент напряжён до предела: ещё чуть-чуть, и пришлось бы ехать в липких трусах. Слава богу, проснулся вовремя. …А, может, и чёрт бы с ним, пусть бы в липких, зато такой сон бы досмотрел! Эх!

Фары высвечивают дорогу, которая тянется, говорят, до самого Мутновского вулкана, и почти незаметный поворот налево, в лес. А вон вдалеке, кажется, светится и окошко — это наш так называемый полевой стационар. Среди деревьев в свете фар он смотрится мрачноватой избушкой на курьих ножках: два балка на подставках под общей крышей «домиком». Тусклый аккумуляторный свет в окошке дополняет картину. Да и сам Кашин, встречающий нас в шаркающих стоптанных тапках, в меховой безрукавке на сутулых плечах, всклокоченный, небритый (к чему, если он здесь один?), постоянно покашливающий и с вечной беломориной в зубах — типичная баба Яга. Нашему приезду он рад, хоть и сохраняет мрачное выражение лица.

— Ну как, жив курилка?

— Жив, жив, хлеба-то привезли?

— А как же! Свеженького, два мешка!

— А как там спиртяшка? — закидывает удочку нетерпеливый Володя. — Завалялось чего? Чёй-то выпить тянет, тра-та-та, с дороги…

— Да тебя, блин, Володя, всегда тянет, — напускает строгости Кашин. — А как меня потом повезёшь?

— Так ведь завтра! С утра и того… На свежую голову. А сегодня расслабиться бы… Цельный день с машиной прое…, мать её! Чтоб тебя, между прочим, вывезти! …А ты жмёсси, понимаешь, на рюмку спирту…

- Да хорош балаболить — кто жмётся?

Кашин уходит в «технический» балок, шурудит там в ящиках и выносит зелёную бутылку. Она полная, и это не водка. Если они примут такую дозу (а остановиться настоящему мужику в этом деле трудно), то завтра, чего доброго, не уедут, и мне это никак не улыбается. Если чем и может привлекать меня жизнь в экспедиции, так это одиночеством. В чём, конечно же, проявляется столь присущий мне эгоизм, индивидуализм и прочее моральное уродство.