Ричард Брук - Пармские фиалки. Посвящается Жану Марэ

Замок понравился каждому из тех, чье мнение имело значение для производства фильма, а владельцы проявили неслыханную сговорчивость и уступчивость. Или… аристократическое легкомыслие.

Кто бы мог подумать, что месье Верней окажется таким отзывчивым и без малейших сомнений отдаст родовое гнездо на растерзание съемочной группе! Еще более удивительной была ловкость, с какой он вовлек в эту авантюру своего отца, графа Эжена де Сен-Бриза.

Сен-Бриз пребывал в глубоком трауре по жене и двум дочерям, погибшим три месяца назад в жуткой дорожной аварии, и, казалось, ни один человек в здравом уме и твердой памяти не посмеет к нему сунуться, да еще произнести слово «кино». По крайней мере, Роже точно бы не посмел… но он и не был единственным и любимым сыном графа. Сен-Бриз не смог или не захотел отказать Эрнесту в его причуде, послушно наделил всеми необходимыми полномочиями и даже выразил готовность самолично отправиться в поместье и понаблюдать за съемками.

– Всегда мечтал увидеть, как создают кино… но не ожидал, что мой мальчик сумеет это устроить для меня, – сказал граф, подписывая доверенность, улыбнулся сыну и погладил его по щеке.

Глядя на беднягу-вдовца, бледного, ссутулившегося, обросшего бородой, как русский казак, Роже готов был сквозь землю провалиться, а Эрнест даже не покраснел. То ли лгать отцу было для него в порядке вещей, то ли он следовал каким-то иным, высшим соображениям, но в любом случае Пикару не стоило рядиться в белое пальто и привередничать. Эрнест взялся решать его проблемы и решил, не выторговывая себе дополнительных выгод, просто использовать имеющуюся возможность. Да и не таким уж большим грехом, если рассудить здраво, станет попытка развеять грусть графа, немного отвлечь от случившегося и смягчить горечь потери прикосновением к бурному потоку жизни…

Когда с неотложными делами было покончено, день уже клонился к вечеру, а погода неудержимо портилась: поднимался ветер, с севера, с Ла-Манша, наползали угрюмые тучи и явно замышляли залить Париж дождем на долгие-долгие часы… Благоразумным людям следовало отправиться сперва поужинать в какое-нибудь тихое спокойное местечко, умеренно выпить, пожать друг другу руки и разойтись по домам, чтобы лечь пораньше. Увы, Пикара это категорически не устраивало, и он предпринял отчаянную попытку спасти остаток выходного: позвал Эрнеста на ужин в кабаре «Лидо».

После встречи с графом де Сен-Бризом, и соприкосновения, пусть и невольного, недолгого, с черной аурой семейного горя, предложение звучало просто неприлично… но к удивлению Роже, Верней принял его, и принял легко.

Эрнесту не особенно хотелось куда-то идти с Роже – с этим назойливым парнем он и в самом деле переспал больше из карьерных соображений, чем по влечению, и уж тем более, по зову сердца – но еще меньше он хотел оставаться дома, в гордом одиночестве. У него в мастерской накопилось множество незаконченных заказов – портретов и жанровых миниатюр, рекламных плакатов, и в общем-то, было чем себя занять на весь вечер, а то и до утра. Более того, работой следовало заняться , как сказал бы доктор Шаффхаузен (и строго бы посмотрел…), ведь авансы за большую часть картин были не только получены, но и благополучно потрачены, и заказчики проявляли нетерпение… не говоря уж о кредиторах.

Увы, Эрнест был художником, а не бухгалтером или маляром; он не мог начинать работу в девять, а заканчивать в шесть, и не мог включить свой мозг на нужные обороты, просто нажав на кнопку «живопись», подобно тому, как рабочий на заводе включает станок… Механически же водить кистью по холсту или куском сангины по бумаге, изображая перед самим собой тщание и прилежание, не имело никакого смысла. Эрнест именовал такие сеансы суходрочкой – пустые движения туда-сюда, усталость и раздражение без тени удовольствия, и никакого удовлетворения в итоге. Ну и зачем, ради чего?..

Шаффхаузен был далеко и не мог его ни поощрить, ни пожурить, мать снова куда-то сбежала с очередным любовником-торчком, и глупо надеяться на поддержку и порцию ласки для преодоления кризиса… отец сам нуждался в помощи, да и не умел он никогда вдохновлять, в лучшем случае, глядя на работы Эрнеста, ронял:

«Хороший рисуночек» , или «Интересно… напоминает Пикассо» – вот и все.

А Лондон… Лондон молчал. Именно это и было – отчасти – причиной творческого застоя, выматывало нервы, выводило из себя, подталкивало снова запить или вернуться к кокаину…