Лейла Слимани - Адель [litres]

– Убери прямо сейчас, а то потеряешь.

Адель открыла сумку и убрала деньги во внутренний карман.

– Тогда до завтра.

– Да, до завтра.

Адель села на свое место – у окна, против хода. Поезд тронулся. В сидячем купе царила вежливая тишина. Пассажиры избегали резких движений, прикрывали рот рукой, говоря по телефону. Дети спали, плотно закрыв уши наушниками. Адель клонило ко сну. Пейзажи за окном стали просто красками, выплеснувшимися из кадра, растекшимися рисунками, струями серого, потеками зеленого и черного. Она надела черное платье и немного старомодную куртку. Напротив нее сел мужчина и поздоровался с ней. Тот тип мужчины, с которым было бы совсем не трудно заговорить. Она нервничала, чувствовала себя сбитой с толку. Боялась она не мужчин, а одиночества. Боялась не находиться ни под чьим взглядом, быть незнакомой, безымянной, пешкой в толпе. Быть в движении и думать, что побег возможен. Конечно, немыслим, но возможен.

У входа в купе за застекленной дверью стояла юная девушка. Ей было не больше семнадцати. Длинные тонкие ноги подростка, чуть сутулая спина. Парень, целующий ее, не снял рюкзак и навис над ней, едва не придавив своим весом. Их глаза были закрыты, рты открыты, языки непрерывно вращались один вокруг другого.

Симона спросила, не скажет ли она несколько слов в память об отце. Адель сказала, что лучше не надо. На самом деле она не представляла, что могла бы сказать об этом человеке, которого знала так мало.

Сама эта тайна питала ее обожание. Она находила его декадентским, необычным, неподражаемым. Красивым. Он с пылом говорил о свободе и революции. Когда она была маленькой, он показывал ей голливудские фильмы шестидесятых, твердя, что лишь этот стиль жизни достоин существования. Танцевал с ней, и Адель едва не плакала от радости и удивления, когда он поднимал ногу, вращал носком и исполнял пируэт под Нэта Кинга Коула. Он говорил по-итальянски – по крайней мере, она так думала – и рассказывал, что когда-то ел чайной ложкой икру с балеринами Большого театра в Москве, куда его отправило учиться алжирское государство.

Иногда, когда на него накатывал приступ меланхолии, он пел по-арабски песню, смысла которой он им так и не раскрыл. Набрасывался на Симону, обвиняя ее в том, что она оторвала его от корней. Приходил в ярость, становился несправедливым, кричал, что все это ему не нужно, что он прекрасно мог бы послать все к черту и жить один в каком-нибудь скромном месте, питаясь хлебом и маслинами. Говорил, что хотел бы научиться пахать, сеять, работать на земле. Что ему понравилась бы мирная жизнь крестьян его детства. И что ему даже случается завидовать им, как птица, устав от долгого полета, завидует муравью. Симона смеялась жестоким смехом, бросавшим ему вызов. И он не уходил. Никогда.

Убаюканная стуком колес, Адель погрузилась в полудрему. Вот она открывает дверь родительской спальни и видит большую кровать. Тело отца лежит как мумия. Окоченевшие ступни, прикрытые саваном, смотрят вверх. Она подходит к нему, ищет оставшиеся открытыми островки кожи. Руки, шея, лицо. Большой гладкий лоб, глубокие морщины в уголках рта. Она узнает знакомые черты, путь, проложенный улыбкой, полную карту отцовских чувств.

Она ложится на кровать, всего в нескольких сантиметрах от тела. Он весь принадлежит ей. В кои-то веки ему не сбежать, не уклониться от разговора. Закинув руку за голову и скрестив ноги, она закуривает. Потом раздевается. Лежа голая рядом с трупом, она гладит его, прижимает к себе. Покрывает поцелуями веки и впалые щеки. Вспоминает о стыдливости отца, о его полном неприятии наготы, своей или чужой. И вот он лежит здесь, мертвый, в полной ее власти, и больше не может противиться ее непристойному любопытству. Она склоняется над ним и медленно развязывает саван.

Вокзал Сен-Лазар. Она вышла из поезда и быстрым шагом пошла по улице Амстердам.

Они обрубили связи с прежней жизнью. Резко и начисто. Оставили позади десятки коробок, наполненных одеждой Адель, сувенирами из поездок и даже фотоальбомами. Продали мебель, раздарили картины. В день отъезда они взглянули на квартиру без всякой ностальгии. Передали ключи хозяйке и тронулись в путь под проливным дождем.

Адель так и не вернулась в газету. Она не нашла в себе смелости сообщить об уходе и в итоге получила письмо, которым Ришар размахивал у нее перед носом: «Уволена в связи с совершением серьезного проступка. Самовольный уход с работы». Они не интересовались новостями друзей, однокурсников, бывших коллег. Находили предлоги, чтобы их не навещали. Многие удивлялись их внезапному отъезду. Но никто не пытался узнать, что с ними сталось. Словно Париж забыл о них.