Виталий Протов - Северное сияние

Он заказал кофе себе и ей и две рюмки коньяка. Разговор явно не клеился. Девица, видимо, считала, что она свой шаг сделала, а дальнейшее за ним. Где она закончит сегодняшний вечер, теперь зависит только от него.

А он никак не мог решить, что делать. Надо ли ему это? Хотя, если такой вопрос возникал, значит, были сомнения. А если были сомнения, то сомнений не оставалось: он захотел эту девушку-женщину сразу же, как только обратил на нее внимание. Сомнения возникали в связи с соображениями совсем другого рода: его полторы измены жене превращались в более или менее полноценные две, а он настолько отвык быть неверным мужем, что и не знал теперь – по силам ли ему такой груз.

Но с каждой минутой эта благородная осмотрительность все больше и больше отходила на второй план, терялась и уже готова была совсем сойти на нет, отказаться от своих функций вечного сторожа.

Сергей еще никогда не покупал любовь за деньги, и общение с этой девушкой, которое могло бы быть естественным в другой обстановке, вязло в тягучей бессмысленности ненужных слов. Все было искусственным – от его обращения на «вы» до его дурацких вопросов о том, кто она, что она, что делает в жизни. Ответы ее не добавляли непринужденности их беседе, хотя она, судя по всему, ничуть не чувствовала никакой стесненности. Потягивала маленькими глоточками коньячок, запивала его кофе. Сама она особого любопытства к нему (к его роду занятий, профессии, положению) не проявляла. А когда он сказал, что оказался в этой глуши по делам службы и вот уже третий (четвертый?) день торчит как неприкаянный по вечерам в этой дурацкой гостинице, она сказала, что знает. Он не придал этой ее обмолвке значения, и только потом, сидя ночью без сна в своем номере и пытаясь воссоздать все с ним случившееся заново, отсекая случайности и выделяя закономерности, он вспомнил об этом «знаю», которое кое-что расставило по местам, подтверждая худшее.

От слов о его неприкаянности было легче перейти к следующей фазе… Хотя все трудности этой ситуации были надуманные и существовали только в его воображении. А эта девчонка перед ним, к которой он с каждой минутой вожделел все сильнее и сильнее, чувствовала себя, кажется, абсолютно в своей тарелке. Черт ее знает, может, общаясь каждый день в таком вот роде с клиентами, она научилась не обращать внимания на неловкости, не чувствовать их (да и откуда у нее могли возникнуть такие чувства?). Он вспомнил одну свою знакомую, которая, рассказывая ему как-то о своем хулиганском детстве, сказала вещь, тогда его поразившую, но может быть очевидную. «Если бы кто-нибудь научил нас тогда разделять добро и зло, объяснил, что это вот плохо, а это – хорошо, то… Бог его знает, что „то“. Но во всяком случае многих глупостей мы бы не наделали». Глядя теперь на эту девочку, он думал, что, пожалуй, и ее не научили различать «плохо» и «хорошо», и вот она теперь зарабатывает себе деньги, ложась под первого встречного, и считает такую ситуацию в порядке вещей. И еще он подумал: «А ведь ты, вроде бы уже научившийся разделять эти самые „плохо“ и „хорошо“, ты истекаешь нетерпением почувствовать под собой ее живую плоть».

Философ в нем не умирал. Потому что в этот же самый момент другой из его внутренних голосов вопрошал: «А такое ли уж это зло? А что плохого в том, что одна вожделеющая плоть сольется с другой вожделеющей плотью? (Впрочем, вряд ли она будет вожделеть к нему, скорее только исполнит то, что он имеет права ждать от не за деньги.) Что плохого в том, что природа сделала нас всех мужчинами и женщинами? А если сделала, значит, исходила из того, что разноименное будет и должно притягиваться. И он лишь исполняет желание творца, мысленно расстилая постель в своем номере на третьем этаже».

От слов о его неприкаянности было легче перейти к следующей фазе, которая логически вытекала из первой (кстати, знает ли она это слово?). Хотя можно было повернуть все гораздо проще: спросить у нее – сколько (не то чтобы его очень волновала цена, которую она может назвать, просто так уж принято), расплатиться с официантом, сказать ей – идем и расстелить постель уже не мысленно. Но что-то мешало ему сделать так. Он знал – что. Эта девушка ему нравилась. Он не хотел ее обидеть. Он ловил себя на том, что хочет обнять ее, прижать к себе. Какая-то странная нежность возникала в нем, когда он смотрел на нее («Нежность? Это по отношению к шлюхе-то? – спрашивал его вечный оппонент, обитающий внутри него. – Ты мне смешон».). Но он уже выбрал для себя этот путь в общении с ней – не называть, хотя бы до поры до времени, вещи своими именами, поддерживая некую иллюзию романтической встречи, закончившейся неожиданно для участников страстными (или не столь страстными) объятиями.