Дара. Анонимный викторианский роман

Та часть Нью-Йорка, которую я успела увидеть, пока нас везли к пароходу «Дрю», который должен был доставить нас на сто пятьдесят миль выше по течению Гудзона, в Олбани, не произвела на меня большого впечатления. Улицы утопали в грязи, мостовых не было вовсе — лишь местами над лужами проступал дощатый настил. Повсюду валялся мусор. Переулки были по колено запружены грязной жижей, которую оставил после себя ночной ливень. Я ожидала, что передо мной предстанет чистый, молодой город, огромные, светлые дома… а вместо всего этого увидела лишь обветшалые деревянные домишки, развалившиеся лачуги и в довершение удручающей картины — кур, рывшихся в грудах отбросов, и свиней, копавшихся в помоях.

На пароходе нас ждали вполне удобные каюты и неплохой ресторан, где мы впервые отведали американской пищи. Изголодавшись по еде, — ведь я не ела с тех самых пор, как мы прибыли в порт, — я наскоро заглотила первое блюдо — тушеных устриц, а следом и все остальное: и цыпленка, и бараньи котлетки с картофелем, бобами и капустой, и под конец этого пира — гречишные оладьи в кленовом сиропе. Все вокруг тоже набивали едой полный рот и торопились так, будто каждая минута промедления могла стоить им жизни.

Пассажиры-мужчины выражались крепко и смачно, нередко вставляя в свою речь словечки вроде «Содом и Гоморра!» или «черт меня подери!». Многие из них после еды жевали табак и цвиркали на пол темно-коричневым соком. Мне еще предстояло узнать, что эта нечистоплотная привычка распространена в Америке повсюду, и даже полы, покрытые коврами, бывают запятнаны табачными плевками. И все же открытые и непринужденные манеры этих людей мне понравились и показались намного честнее того, к чему я привыкла в Англии.

С тем приятным, успокоительным чувством, которое всегда дает наполненный добротной пищей желудок, мы с Робертом вышли на палубу и стояли там, оперевшись на борт и любуясь прекрасным пейзажем, который со всех сторон окружал наш пароход, с плеском поднимавшийся вверх по Гудзону. Здесь Роберт и рассказал мне о том, как жил в Эдинбурге, где он был священником в пресвитерианской церкви. Рассказал он мне и о своей жене, умершей от холеры, Они прожили вместе двадцать шесть лет и ни разу в жизни, даже в запальчивости, не сказали друг другу сердитого слова.

Когда она умерла, он удалился от людей и, к немалому огорчению своих прихожан, пытавшихся вывести его из этого тягостного оцепенения, совершенно забросил приход. Каждая деталь обстановки его дома, каждый поворот эдинбургских улиц напоминали ему о его милой Шарлотте. Поэтому, когда его брат прислал из Америки письмо, в котором выражал соболезнования и приглашал его в Монпелье — занять освободившуюся вакансию в местной пресвитерианской церкви, — Роберт, не раздумывая, принял это приглашение, лишь бы уехать подальше из города, где все напоминало ему о жене, любовь к которой, с тех пор, как в двадцать лет он связал с ней свою судьбу, составляла смысл его жизни.

Он сказал мне и то, что наша дружба, развившаяся из его заступничества на «Британии», воскресила его после трех месяцев безысходного отчаяния и что теперь в его жизни появился новый интерес. К тому, что произошло после этого, я оказалась совершенно неподготовленной.

Он взял меня за обе руки и, глядя на наши сплетенные пальцы, сказал:

— Милая моя, вы, должно быть, даже не понимаете, как сильно я к вам привязался. Я постоянно о вас думаю, я уверен, что, несмотря на разницу в годах между нами, если бы вы согласились стать моей женой и помощницей в деле служения Господу, я был бы счастливейшим из людей.

Прошло не меньше минуты, прежде чем я смогла собраться с мыслями и осознать, что этот милый человек, снискавший мое уважение и восхищение, действительно предлагает мне выйти за него замуж.

— О Роберт, — вздохнула я, — если бы только я любила вас так, как девушка должна любить своего будущего мужа, я с великой радостью приняла бы ваше предложение. Но, по правде говоря, это не так. Вы мой милый, милый друг и учитель, и я очень к вам привязана… Я на секунду остановилась, пытаясь найти такие слова, чтобы мой отказ не слишком ранил его. — Вы заслуживаете много большего, чем я при всем моем старании могла бы вам дать. Я не могу представить себя женой священника, да, честно говоря, я вовсе не собираюсь становиться чьей бы то ни было женой. Замужество — не для меня и, боюсь, это навсегда. Прошу вас, Роберт, милый, не огорчайтесь. Своим предложением вы оказали мне большую честь, и если бы я решила выйти замуж, я, конечно, вышла бы только за вас.