Эрик Сигал - Аутодафе

— Пятьдесят на пятьдесят? — спросил он с надеждой в голосе.

— Нет, — ответил я, чувствуя, как мою грудь жгут раскаленные угли. — Один на миллион.

В полной растерянности, я был не в силах осмыслить масштабы происшедшего и вдруг обнаружил, что размышляю над тем, как мог Химмельфарб осквернить шабат и нести что-то в руках.

До меня донеслись сочувственные слова реба Видаля:

— Присядьте, Дэнни. Я позвоню и узнаю расписание полетов.

Я окаменел и думал только о моем любимом дяде. О моем мудром, бесстрашном дяде. Перед моими глазами возникла рука Мириам, державшая стакан минеральной воды.

— Вот, Дэниэл, возьмите, — сказала она. — Вам это поможет.

Странно, правда? В тот момент я сделал все, чтобы случайно не коснуться ее руки, хотя если что и могло облегчить мои страдания, так это ее прикосновение.

В комнату медленно вошел реб Видаль.

— Мне очень жаль, Дэниэл, — тихо сказал он. — Первый рейс — завтра в семь утра.

— Нет! — выпалил я. — К тому времени его уже не будет в живых! Я поеду на машине.

— Нет, Дэнни, я вам запрещаю! — Его сильные руки тряхнули меня за плечи. — Бывают трагедии, которые мы не можем ни предотвратить, ни исправить. Я не допущу, чтобы вы ехали в таком состоянии.

Я понимал, что он прав, но я был в таком отчаянии, что ощущал потребность действовать. Я посмотрел на него, и он все понял.

— Хотите пойти в шул помолиться?

Я кивнул.

Он повернулся к жене и дочери:

— Мы идем молиться. Ложитесь без меня.

— Папа, мы тебя дождемся! — взмолилась Мириам. Она бросила на меня нежный взгляд.

Мы оделись. Реб Видаль заметил:

— Дэниэл, я думаю, из нас многие хотели бы сейчас помолиться за зильцского рава. Не возражаете, если я кое-кого оповещу?

— Пожалуйста, — сказал я едва слышно. — Звоните, кому считаете нужным.

В душе я надеялся, что, чем больше в синагоге будет людей, разделяющих мое горе, тем легче мне будет справиться с ним.

Несколько часов мы оставались в небольшой синагоге и пели псалмы. Нас было человек двадцать пять. Никто не уходил, лишь время от времени кто-нибудь отлучался попить. Все молились непрерывно, словно на карту была поставлена судьба целого мира. Я был раздавлен горем и чувством собственной вины.

В день совершеннолетия Эли я сказал слова, которые определили судьбу всей нашей общины. В частном разговоре я втихаря убедил Саула не строить школьного общежития на оккупированных территориях. Но с того момента он принял на себя общественную ответственность, ответственность за всех. Так что сразившая его пуля должна была предназначаться мне.

Все усердно молились, а я прошел к святому ковчегу и упал на колени.

— О Господи, Бог моих отцов, преклоняю свою голову пред Тобой. Сделай так, чтобы Саул остался жить. Не допусти, чтобы пострадали правоверные. Обрати свой гнев на меня. Пожалуйста, услышь меня, и я стану служить Тебе верой и правдой до конца моих дней. Аминь.

Мы пробыли в синагоге до рассвета и после утренних молитв медленно разбрелись по домам, измученные морально и физически. Женщины, тоже молившиеся всю ночь, встретили нас горячим кофе и булочками. Я боялся спросить, не было ли новых известий. Но миссис Видаль заговорила сама:

— Дэнни, звонила ваша мама…

— Да? — У меня перехватило дыхание.

— Ваш дядя… — Она запнулась. — Операция закончилась. Пулю извлекли. Он… жив.

— Что?! — ахнул я.

— Даже врач сказал, что это чудо.

От потрясения я не мог говорить. Мы с ребом Видалем переглянулись. Встретив мой взгляд помутневшими от усталости глазами, он невнятно сказал:

— Порой — даже и тогда, когда наша вера совсем ослабевает, — Отец Вселенной подает нам знак, что наши молитвы услышаны.

Он был прав. Я получил этот знак.

Бегать от своей судьбы я больше не мог.

Мое испытание было нелегким. Дядя позаботился о том, чтобы меня проэкзаменовали не менее четырех авторитетных богословов, представлявших разные направления иудаизма, со всех концов города. Сей совет мудрецов именовался Гедолей Ха-Тора.

Оглядываясь назад, могу сказать, что самое любопытное в этой процедуре было то, что я к испытаниям совсем не готовился. Я не просиживал ночи напролет, освежая в памяти отрывки из Писания и вообще все, что могло произвести наилучшее впечатление на моих почтенных экзаменаторов. На главное испытание своей жизни я шел как лунатик. Меня раздирали противоречивые эмоции. Кошмарное видение: раввин стоит в синагоге возле святого ковчега — и тут раздаются выстрелы. Стреляет кто-то из «своих». В то же время мысль о Мириам переполняла меня безграничной любовью и радостью.