Валентин Маслюков - Тайна переписки

— Время-то какое, Господи! — умильно покачивал головой Трескин-старший. — Когда же такое было?.. Дела-то какие сладенькие можно делать… на чистом сливочном… на чистом сливочном. Никто за задницу не схватит. Да и хватать-то, собственно, некому, — он пожимал плечами, демонстрируя сложное, трудно определимое чувство, нечто вроде упоительного недоумения.

Мама посматривала на домочадцев подобревшими глазами: наконец-то в этом доме заговорили тихими, умиротворенными голосами, наконец-то собрались за столом по-семейному. И Трескин-младший, убаюканный уважительным разговором с батькой, погружался в расслабленное благодушие. Он подозревал, что это как раз и есть та самая почтительная любовь к родителям, которую цивилизованный сын испытывает и по обязанности, и по потребности. Утратившая уж было надежду когда-либо увидеть сына солидным, остепенившимся человеком мама вглядывалась в него особенным, несуетливым взглядом: сынок, думала с душевной нежностью, сынок!

Дома Трескина звали вообще-то Юрой (по паспорту Георгий), под кличкой Сынок Юра известен был среди приятелей, о чем мама и не обязана была знать. Кличка сопровождала Трескина со школьной скамьи, тянулась за ним через веселые годы в автодорожном институте, под этой кличкой он получил признание в мире фарцы, с этой неотвязной кликухой он пытался воткнуться в сферу автосервиса. Эру Больших денег Трескин встретил, однако, уже не Сынком, а Трескиным, эра эта совпала со становлением Трескина как социально зрелой, законченной личности. Когда Трескин зарегистрировал «Марту», ему исполнилось двадцать восемь лет и он чувствовал себя готовым крутить по-настоящему большие дела.

Кличка Сынок оставалась тогда еще отметиной старых отношений, которые Трескин допускал с избранными. Ему нравилось держать при себе свидетелей возвышения, старых приятелей, знавших его еще Сынком. Отношения эти, однако, кончились раз и навсегда, когда Трескин всех уволил. Это произошло после первой, действительно крупной сделки «Марты». Триста тонн уральской меди, которую Трескин в два приема переправил в Германию, принесли ему двести пятьдесят процентов прибыли. Медь была четыре девятки чистотой — 0,9999. То есть одна десятитысячная доля примесей. Трескин выплатил банковский кредит, полученный с папиной помощью специально под эту сделку, выплатил накладные расходы, включая взятки (сумма последних представлялась ему уже смехотворной в сравнении с общей прибылью — восемьдесят тысяч чиновнику, который сидел на экспортных лицензиях), и тогда остались у него на руках собственные деньги, несколько миллионов, которые казались ему огромным капиталом. Так глядели на эти деньги и старые товарищи, те самые, что называли его Сынком. От них-то и пошел разговор деньги обналичить и поделить. Недели полторы продолжался шумный разбор, сопровождавшийся взаимными обвинениями и безобразными перепалками.

Трескин всех уволил. И это был второй рубеж становления Трескина в качестве социально законченной личности.

Со времени основания фирмы оставались в неприкосновенности помимо самого президента только два человека: Семен Михайлович Шуртак — заместитель Трескина и Нинка — бухгалтер. В отдаленном будущем, которое Трескин постепенно для себя прояснял, он мыслил и третий рубеж — увольнение Нинки. Будущее Трескин представлял себе по американской журнальной рекламе: вечно сорокалетний международного класса бизнесмен, подтянутый, с благородной сединой на висках, с портфельчиком в руках легко сбегает по трапу «Боинга» в аэропорту Орли. Таким рисовал будущее журнал «Business week», и Трескин не видел надобности придумывать что-нибудь сверх того. У этого вечно сорокалетнего бизнесмена, знал Трескин, была жена, со вкусом и чуткая к искусствам женщина, трое детей, вилла с бассейном, слуги, любовница на десять лет моложе жены. Все тут было законченно, ни убавить и ни прибавить. То был другой мир — будущее, и в этом будущем не могло найтись места для Нинки. О чем Нинка еще не знала. Нинка тоже была женщина без возраста — дородная и сильная баба, она тянула, как мужик, с мужиками пила по-мужицки, крякнув над стаканом. Экономист по образованию, она прожила в торговле долгую, полную превратностей жизнь, два раза крепко под залетала, была под судом, но не села, вывернувшись из рук правосудия нечеловеческим просто-таки усилием. Способность к нечеловеческому усилию во всяком деле, необозримые связи и опыт обращения с законами — всякими, какие только ни были, делали ее человеком незаменимым. Пока.