Валентин Маслюков: Тайна переписки

Сухая дамочка лет за тридцать. Подсушенная, но с претензией.

— Если дама возражает, — сказал Трескин, улыбаясь с неотступной, въедливой наглостью, — тогда что? Десять баксов.

Она не нашлась с ответом, переполненная сильным чувством, а водитель, молодой мужчина в мягком спортивном костюме, по общей своей бесхребетности замедленно соображал. Молчание это, во всяком случае, можно было принять за согласие, Трескин дернул дверцу, женщина издала тихий шипящий звук, но сдалась, избегая некрасивой борьбы, Трескин проник внутрь.

— Спасибо, мужик, край как надо! Во! — он резанул ладонью по горлу. Самая преувеличенность жеста и голоса устанавливала особое мужское взаимопонимание.

Водитель неопределенно хмыкнул, и так поехали. Когда дамочке надоело пялиться, отвернувшись, в окно, она, по-прежнему не замечая Трескина, раскрыла косметичку и показала зеркальцу зубы — внезапно, словно огрызнулась. Потом достала надушенный кружевной платок, чтобы подтереть уголки губ, и долго этим занималась, что-то разглядывая и скалясь.

Трескин расслабленно-беззаботно мурлыкал:

— Я встретил ва-ас… и все тако-ое…

На подъезде к институту он полез за деньгами, а дамочка покосилась. Можно было ожидать, что не выдержит, в последний момент, да глянет, наградит его презрительным, но подспудно оценивающим взглядом. Не раздумывая, — была это внезапная, как вдохновение, прихоть — Трескин легонько цапнул пальцами за напудренный носик. Дамочка вздрогнула, как от удара током, и оцепенела. В следующее мгновение она, кажется, уже и понять не могла, действительно ли это было? Вот только что — произошло ли?

— Извините, — сказал Трескин с редким самообладанием. И сунул водителю деньги. — Извините…

Он выбрался, толчком захлопнул дверцу и пошел, прислушиваясь, что у них там между собой произойдет. Ничего. Как и следовало предполагать, ничего она не сказала. Она не могла сказать, не могла признаться в том, во что и сама еще не поверила.

Машина тронулась, Трескин расплавил грудь и засвистел, ощущая радостное чувство всепрощения по отношению ко всем этим безобидным, если правду сказать, людишкам.

Здание проектного института, построенное в те годы, когда в архитектуре господствовал принцип простоты и считалось, что несколько удачно найденных пропорций решают дело, было сложено из трех объемов: сломленный углом девятиэтажный корпус опирался одним своим концом на косые колонны, а под эту приподнятую часть архитектор подсунул плоский двухэтажный поперечник, на котором возвышался купол. В поперечнике и под куполом располагался вестибюль, очень просторный, но низкий и темный; в дальнем его конце, залитый светом через потолок, зеленел внутренний садик, и там, за садиком были лифты. Трескин огляделся: за спиной его висела огромная Доска почета, она пустовала. Чуть дальше высокий стенд заполняли рисованные шаржи. Планшетами с изображениями зеленоватых или синеватых фасадов был заставлен коридор седьмого этажа, где Трескин вышел. Надо заметить тут кстати, что история эта, что приключилась с Трескиным, произошла в начале девяностых годов, многое тогда выносилось и заносилось: старые планшеты и подрамники стояли вдоль стены в два-три слоя.

Трескин вызванивал мастерскую уже несколько дней и знал, что показательный лист с фасадом и интерьерами фирменного офиса, который он просил изготовить нарочно к приезду австрийцев, еще не готов, вряд ли готов, и потому первое, что произнес, поздоровавшись с архитектором, было:

— Я не опоздал?

Он не опоздал, они опаздывали.

— Людочка! — поднявшись из-за стола, громогласно позвал архитектор.

— Ау! — донеслось из другого конца комнаты.

— Рисует, — сказал архитектор, свободным движением руки показывая туда, где находилась невидимая за препятствиями Людочка; артистические пальцы его изогнулись.

Седой архитектор одевался с изысканной лаконичностью: темно-синяя куртка, просторные белые штаны и галстук белый в косую черную полоску.

Там, где откликнулась Люда, все заслоняли беспорядочно развернутые кульманы — действительно можно было аукаться. Помещение, не слишком большое само по себе, едва вмещало снесенную сюда из многих комнат мебель — оставались лишь узкие проходы. Один из углов комнаты, отгороженный нерабочим столом и каким-то железным ящиком с выдвинутыми емкостями, оказался завален обрезками картона и фанеры.

— Сюда! — показывал дорогу архитектор.