Анна Климова - Люби меня нежно

Теперь у нее уже не было никаких сомнений в том, что случилось нечто ужасное.

Словно в ответ на ее мольбы она услышала звук открываемой входной двери.

Она быстро вытерла слезы и пошла в прихожую.

Вадик раздевался, казалось, не замечая ее.

— Здравствуй, сынок, — первой заговорила она, стараясь не показывать своего волнения, но это у нее плохо получалось. — Ты сегодня вовремя. Разогреть покушать?

— Нет, спасибо. Я не хочу.

Также не глядя на нее, Вадик закрылся в своей комнате.

Светлана Владимировна робко подошла к двери и подняла руку, чтобы постучать. Через секунду передумала, хотела отойти, но потом все же тихо постучала. Ответа не было. Тогда она вошла.

Хотя в комнате сына было сумеречно, но она видела его лицо, полное какой-то внутренней отрешенности и мрака. Он был ее плотью и кровью, сильным, красивым, умным ребенком, которым она всегда гордилась, которому всегда могла чем-то помочь, что-то подсказать, посоветовать, но теперь ее плоть и кровь терзало нечто такое, против чего она была бессильна. Она уже не могла утешить его сказкой на ночь, проверить лобик и дать таблетку, не могла обрадовать вкусной конфетой или новой игрушкой, и это новое состояние в их отношениях неожиданно испугало ее. Она сама себе казалась беспомощной, жалкой и ненужной.

Он лежал на диване, глядя в потолок, и никак не прореагировал на ее появление.

— Вадик, сынок… тебе звонили, — начала она, подходя к нему.

— Кто?

— Я не знаю. Этот человек просил передать тебе, чтобы ты о чем-то помнил. О каком-то сроке… Сынок, я хочу знать, что происходит.

— Мама, это тебя никак не касается. — Он сказал это без резкости, а с какой-то усталостью и потерянностью, но его слова заставили ее вздрогнуть. Вадик сам отдалял ее от себя. Не желал посвящать в проблему, мучившую его, и тем самым заставлял мучиться ее.

— Вадик, поговори со мной, пожалуйста. Расскажи мне, что случилось, — жалобно попросила она. — Тот человек по телефону говорил какие-то ужасные вещи. Я сама не своя от страха…

— Тебе нечего бояться, — заговорил он уже жестче. — А теперь, прошу тебя, оставь меня одного.

— Ты думаешь, что одному тебе станет легче?

— Я думаю, что я сам решу свои проблемы.

— Вадик, ты раньше никогда со мной так не разговаривал…

— Мама, не трави мне душу! — закричал он. — Я прошу тебя, уйди!

Она поспешно вышла в прихожую и, прислонившись к стене, беззвучно заплакала, как всегда это делала, чтобы сын не услышал.

Да, да… Она сама всегда так поступала — прятала от сына свои проблемки и огорчения. Просыпалась по утрам тихонько, плакала украдкой, всегда старалась казаться веселой, приветливой, беззаботной при сыне. Что посеешь, то и пожнешь… Правильно. Или нет? Разве она сеяла что-то плохое, недостойное? Что вдруг случилось? Почему он так груб с ней? Почему так настойчиво отталкивает от себя?

Возможно, она действительно делала что-то не то. Что-то упустила, приучая сына к вдохновенному романтизму книг и стихов, разыгрывая с ним сценки из пьес Шекспира, погружаясь в пучину чувственных новелл Цвейга, исследуя вместе с ним судьбы нереальных героев и их нереальные чувства, напрочь забыв при этом, что они живут в реальном мире, весьма и весьма отличающемся от благородного бреда мосье Дюма.

Светлана Владимировна в каком-то беспамятстве тихо оделась и вышла из дому.

Она не замечала вечерней суеты большого города, грязных, гудящих на все лады троллейбусов и машин, светофоров, ярких витрин.

Она шла и шла, пока не оказалась у церковной ограды. Церквушка уютно расположилась среди высотных многоэтажек. Двери были широко распахнуты. Светлана Владимировна прислонилась к ограде, чтобы немного перевести сбившееся дыхание. Ее внимание привлекла грязная, плохо одетая женщина неопределенного возраста. Она медленно брела вдоль ограды, держа в руках какой-то огромный пакет, набитый бумагой и пустыми бутылками, и попутно заглядывала в урны для мусора. Женщина прошла мимо, обдав Светлану Владимировну сложными запахами застарелой мочи, но вдруг остановилась рядом с куцей собачонкой, жавшейся к ограде, подальше от слякоти тротуара. Шерсть на боках животного местами облезла, а сама собачка мелко тряслась. Бомжиха склонилась к собачке с умильным выражением на синюшно-коричневом лице и принялась ее гладить, приговаривая с необычайной лаской:

— Ах ты моя маленькая, бедненькая… Хорошая, хорошая, да… Бедняжечка, убить тебя давно пора.

Это проявление «милосердия» позабавило Светлану Владимировну, странно просветлило сердце. Поколебавшись немного, она вошла в церковь.