Генри Вуд - Замок Ист-Линн

— Джойс, — глухо ответила Изабель, подняв изможденное лицо. — Я не могла без моих детей. Неужели вы думаете, что я недостаточно наказана за мое пребывание здесь? Видеть его — моего мужа — супругом другой женщины! Это убивает меня!

— Ах, миледи, пойдемте! Я слышу его шаги.

То уговорами, то силой Джойс удалось привести леди Изабель в ее комнату, где она и оставила свою бывшую хозяйку.

М-р Карлайл в это время уже входил в комнату сына. Джойс бросилась к двери. Лицо ее побледнело от страха и волнения; она дрожала так же, как бедный Уильям некоторое время назад.

— Джойс, — изумленно воскликнул м-р Карлайл. — Что с вами?

— Сэр, мастер… — задыхаясь, выговорила она. — Приготовьтесь: мастер Уильям… мастер Уильям…

— Только не это! Ведь он же не умер?!

— Увы, сэр.

М-р Карлайл вошел в комнату, но, не успев дойти до кровати сына, вернулся к двери и закрыл ее на задвижку. На подушке лежало белое, исхудавшее лицо его ребенка, наконец нашедшего успокоение.

— Мальчик, мальчик мой! О, Господи! — благоговейно воскликнул он. — Прими же это дитя так же, как раньше принял его несчастную мать. Да успокоится его душа во Христе!

На похороны Уильяма Карлайла приехал лорд Маунт-Северн с сыном. Уилсон оказалась права в своих предположениях относительно места захоронения. Мальчика похоронили в фамильном склепе Карлайлов, а скульптор получил заказ: высечь на мраморной плите в церкви еще одну надпись; «Уильям Вейн Карлайл, старший сын Арчибальда Карлайла из Ист-Линна». Среди тех, кто пришел на похороны, один человек привлекал большее внимание, нежели все остальные. Это был Ричард Хэйр-младший.

Леди Изабель болела душой и телом. Она не выходила из комнаты; Джойс ухаживала за ней. Все домочадцы сочли причиной болезни обыкновенное переутомление, поскольку она долго ухаживала за мастером Уильямом. Она даже не захотела показаться врачу. Теперь Изабель думала лишь о том, как уехать из Ист-Линна, где ей совсем ни к чему было бы умереть — а ведь она знала, что смерть идет к ней, и ни один смертный не в силах отвратить ее приход. Теперь ее гораздо меньше страшила перспектива разоблачения: во всяком случае, последствия не казались такими страшными, как раньше. Когда человек стоит на краю могилы, любые страхи и надежды из этого мира отступают, и его волнует лишь то, что произойдет в другом, лучшем мире.

Вернувшись в Ист-Линн, леди Изабель решилась на отчаянный поступок, но вскоре обнаружила, что у нее не хватает для этого ни моральных, ни физических сил. Слишком полагаясь на разительные перемены в своей наружности, которые делали почти невозможным ее разоблачение, она вступила на опасный путь самообмана. Что бы ни говорилось, нельзя изгнать человеческие страсти из живого человеческого сердца. Их можно подавлять и сдерживать, но не искоренить полностью. Даже лучшие люди, достигшие истинной святости, вынуждены постоянно молиться, чтобы не допустить греховных помыслов и страстей. Вся жизнь такого человека проходит в самонаблюдении; он должен молиться утром, днем и вечером, что практически невозможно. Один из наших величайших богословов, немощный и убеленный сединами, сказал в памятной проповеди, которую произнес в Уорчестерском соборе, что даже у праведного человека вся жизнь — цепочка прегрешений и раскаяний. И он прав. Человеческие страсти приходят в этот мир вместе с нами, а исчезают лишь тогда, когда мы прощаемся с ним навеки.

Когда леди Изабель была женой м-ра Карлайла, она не любила всем сердцем: она уважала, ценила мужа, даже восхищалась им, но ей не была дарована таинственная страсть, именуемая любовью, которую, по моему глубочайшему убеждению, в ее чистейшей эфирной возвышенности дано испытать лишь немногим из нас. Теперь леди Изабель испытывала именно такое чувство. Помните, читатель: в одной из прошлых глав мы говорили, что мир подчиняется закону противоречия, как в детской игре? «Что имеем — не храним, потерявши — плачем».

С того самого дня, когда она вернулась в Ист-Линн, любовь к м-ру Карлайлу вспыхнула в ее сердце с невиданной силой. Строгий моралист сочтет это достойным порицания. Разумеется, он будет прав: «Кто же этого не знает?» — как сказала бы Эфи. Но в сердце Изабель еще были живы человеческие страсти, заставляющие нас совершать проступки, впадать в противоречия — одним словом, делать то, чего мы делать не должны. Боюсь, и я заслужу порицание, взявшись защищать ее. Но ведь это было не совсем то же самое, что любовь к чужому мужу. Тогда это заслуживало бы строжайшего осуждения: мы, хвала Господу, не мормоны с их многоженством, и мир пока не встал с ног на голову. Когда королева Элеонора поднесла чашу с отравой прекрасной Розамонде, она заслужила проклятия потомков, щедро изливаемые на нее и по сей день. Все порицают королеву и сочувствуют бедной леди. Однако, если забыть о яде, все можно трактовать прямо противоположным образом. Если бы леди Изабель влюбилась, ну, скажем, в м-ра Кросби, она вполне заслуживала бы строгого наказания от самого м-ра Кросби. Возможно, пара часов у позорного столба излечили бы ее. Мы же имеем дело с весьма необычным случаем. Она, бедняжка, почти считала м-ра Карлайла своим мужем и ничего не могла с собой поделать (ах, это грешное человеческое сердце!). Сколько раз она просыпалась в ужасе, пытаясь прогнать эти мысли, тщетно стыдя себя за них. Но через десять минут они возвращались. Любовь м-ра Карлайла, как и он сам, теперь принадлежала его жене. Дело, видите ли, не только в том, что он более не принадлежал ей: он принадлежал другой! Те из вас, кто оказывался в подобной ситуации, отчасти поймут, каково ей приходилось. Возможно, она смирилась бы, если бы не Барбара. Теперь же все это медленно убивало ее, смешиваясь, к тому же, с жестокими угрызениями совести.