Жан Жироду - Эглантина

Это наваждение длилось несколько дней. Моиза не избавили от него, как можно было бы надеяться, даже поступавшие из Америки новости об аннуляции военного долга, о торнадо, разоривших сомнительные фирмы и очистивших землю вокруг солидных, повсюду от Мэна до Флориды. Напротив, — его воображение, утомленное библейскими сценами, внезапно обратилось к великим, но уже чисто американским неправедным делам. Ему чудился то Рузвельт, штурмующий Кубу, то Вильсон, отрешенный от власти. И вся Америка становилась декорацией для этих двух спектаклей, чья стопроцентная достоверность и необходимость сообщали всей нации ореол святости, какою могла бы, например, похвастаться Англия, сжигающая Жанну д’Арк. Но из этого безграничного непонимания или этой безграничной жестокости рождалась новая форма злополучия или, другими словами, величия нации. Все американские реки — бесполезные, неподвижные, когда дело касалось Христа, — все озера, неуместные рядом с Самсоном и Далилой, все шествия франкмасонов под фиолетовыми зонтиками, нелепые перед Сократом, вновь обретали смысл, движение, жизнь и красоту, как только капитаны пароходиков, от Питтсбурга до Нового Орлеана, выплюнув свою первую за утро жвачку, пускали в аллигатора первую из пуль, предназначенных испанцам. На лицо Бора, отнюдь не одухотворенное близостью Иисуса, в соседстве с Вильсоном нежданно ложился отсвет вечности. Головы тридцати сенаторов, склонившихся над внезапно парализованным Вильсоном, замолкшие репродукторы, единственный из телеграфистов, продолжавший печатать и передавать в эфир сигналы SOS с тонущих кораблей, — все это снова обретало человеческое лицо. Вокруг этого события витали фамилии, которые последующая эпоха превратит в имена и прозвища. Страсти [43] Здесь: страдания. Президента Республики уже благо для такого нового народа. Свершение злого деяния губит племя, но зато служит человечеству; вот и здесь оно дарило этим, вчера еще столь невыразительным, лицам яркую индивидуальность и живой, одухотворенный взгляд.

Но вот прошло время, и подобно тому, как после переодевания или перед отъездом складывают ширму, Америка свернулась, закрылась, Эглантина исчезла, и Моиз вернулся к прежней жизни.

Он вновь начал усердно посещать бассейн в клубе и скоро убедился в том, что беззлобные, а подчас и довольно едкие насмешки, которыми его там раньше привечали, возобновились в прежнем объеме. Это его скорее радовало. Завеса почтительности, которой все эти голые люди отгораживались от него, пока длилась его связь с Эглантиной, наконец упала, позволив французским аристократам снова упражняться в своих водяных шуточках, например, плавая вокруг него кролем или саженками, гасить его сигару и обливать с головой. Моиз был почти благодарен этим резвым пловцам, которые, при всех их светски-хамоватых выходках, проявляли тонкое понимание его сердечных невзгод. Впрочем, они не были исключением. Уже и низшие классы пронюхали об освобождении Моиза. Педикюрщик вновь завел свои нескончаемые сплетни о женщинах. Массажист с удвоенной энергией атаковал его копчик и брюшной пресс. Еще бы: им наконец-то досталась прежняя плоть, прежние кости Моиза, а не та временная оболочка, которой он столько месяцев запугивал весь Париж. Разумеется, возврат к прошлому проходил не безболезненно. Моиз снова вспомнил о своей печени и мозолях, снова ощутил все тяготы слишком человеческого тела, от которого избавился было на какое-то время. Ему стало труднее ходить, он быстро утомлялся. Внезапное подозрение заставило его взвеситься и вздрогнуть: он еще не достиг прошлогоднего веса, но уже был голым тяжелее, чем в одежде — три недели назад. Прибавка в весе оказалась существеннее тяжести фрака или смокинга. Вдобавок он констатировал, что у него снова округляется живот. Итак, она вернулась к нему — та бесплодная беременность, от которой он страдал двадцать лет кряду. В десять часов утра, подходя к банку, он увидел себя в профиль в зеркале магазина, и сердце у него дрогнуло: кажется, он опять становился безобразным.

Моиз никогда не держал зеркала в кабинете и теперь пожалел об этом. Со скрытым нетерпением он уладил неотложные дела, принял посетителей. Утренняя почта не принесла ничего утешительного. Багдад предлагал ему изменить английским финансовым корпорациям: значит, в Багдаде уже прошел слух о его вернувшемся безобразии. Стенографистка, чувствуя нервозность патрона, с удвоенным рвением вперилась в свой блокнот. Моизу не терпелось остаться одному; так человек, страдающий от болей, только и думает, как бы уединиться с медицинским справочником и раскрыть его на главе «Печень» или «Мочевой пузырь». А пока он мог созерцать только свои руки, запястья; зрелище было, и в самом деле, не из приятных. Это отсутствие своего отражения в кабинете вдруг показалось Моизу заговором молчания стен и мебели. Ему пришло в голову посмотреться в зеркало комнаты заседаний Административного совета, где сейчас никого не было; это зеркало, преподнесенное Обществом Сен-Гобен, которым он управлял, считалось одним из самых больших и самых чистых во Франции. В нем мог бы отразиться во весь рост даже четырехметровый Моиз, эдакий Голиаф. Моиз колебался: для того, чтобы пройти в этот зал через комнаты юридического отдела, требовалось либо общее собрание директоров, либо какая-нибудь уж совсем неожиданная катастрофа; в последний раз такое случилось, когда затонула «Гюийенна», застрахованная его банком. От той «прогулки» у него осталось столь же острое воспоминание, как если бы он лично пережил кораблекрушение. Тогда погибли триста пассажиров. На своем сегодняшнем пути он видел те же головы, торчащие над конторками, словно над водой, — лоб бухгалтера, затылок машинистки. Моиз ускорил шаг, в глубине души стыдясь эгоистической цели своего паломничества. Служащие недоумевали: на какое-такое мрачное совещание спешит патрон этим притворно-неторопливым шагом, и что на сей раз сулят новости, доходящие до него на четверть часа раньше, чем до простых смертных, — стихийное бедствие, войну? Где им было догадаться, что Моиз торопится на встречу со своим бывшим отражением, бывшим обликом, поджидающим его в зеркале — подарке Общества Сен-Гобен?! Он хотел срочно забрать его назад — это отражение; оно было нужно ему на всю оставшуюся жизнь, на год, на вечер, на ближайший час. Повскакав с мест, служащие почтительно расступались перед хозяином или, наоборот, становились в две тесные шеренги, как для проезда скорой помощи или пожарных, а нефтяные и золотые досье покорно ждали его ухода, чтобы ими занялись вновь. Моизу сообщили о визите трех старшин адвокатской гильдии. Можно подумать, они нарочно выбрали сегодняшний день, чтобы встать между безобразием и красотою Моиза, как собираются, в день вынесения приговора, между преступлением и невиновностью. Моиз приказал передать, чтобы они подождали. Дверь зала была заперта на ключ. Моиз яростно дергал ручку, спеша освободить томящегося в плену двойника. Он позвал секретаршу, мадемуазель Онорину, которую звали Оно в отделе чеков и Рири в отделе закупок; в ее обязанности входило и отпирание этой цитадели. Она тотчас прибежала, но как истинно добросовестная тюремщица вошла в зал вместе с патроном.