Уинстон Грэхем - Фортуна-женщина. Барьеры

Не стань они друзьями, ничего бы не случилось. Значит, нельзя сбрасывать со счетов ни одного из них. Гревил был выдающейся личностью, но и Мартин тоже. Такова горькая истина.

За сегодняшний день я узнал о Мартине больше, чем мог предположить. Теперь он казался мне зверем, который стряхнул с себя смерть Гревила, как колючку, но яд успел проникнуть в кровь и начал подтачивать его уверенность в себе. Это объясняло некоторые из его сегодняшних поступков. Камни, которые метили, да так и не попали в меня. Стальные щипцы для свечей, презрительно брошенные на пол. И ведь дрался честно, вот что странно. Да, он сражался по правилам.

На центральной площади было полно народу. До меня доносился гомон голосов. Катера выплескивали на берег все новые группы туристов. Столпотворение людей соответствовало столпотворению моих мыслей. Перед отелем трое носильщиков терпеливо ждали, пока толпа немного схлынет. Кто-то изумленно уставился на мое лицо. Наконец нам удалось протиснуться в ведущий в отель крытый переход на уровне третьего этажа.

Когда я попросил свой ключ, на меня обрушился шквал сочувственных возгласов и вопросов. Мне предлагали помощь, но я самостоятельно поднялся к себе в номер и поспешил к зеркалу. Да уж!

По моей просьбе мальчик-коридорный принес чай с пирожными и не преминул поинтересоваться, вернется ли к ужину капитан Коксон. Интересно, подумал я, сколько раз он вот так же бросал свои пожитки в отелях? А впрочем, какая разница! Слава Богу, я, кажется, избавился от разъедающей душу ненависти!

Я полежал с полчаса в теплой ванне, надеясь, что в ней растворится хотя бы часть моей горечи. И действительно, напряжение, не отпускавшее меня с тех самых пор, когда я получил в Сан-Франциско телеграмму о смерти Гревила, начало понемногу проходить.

Зазвонил телефон.

Я подождал, рассчитывая, что он потрещит и успокоится, однако звонивший оказался упорным типом. Пришлось выскакивать из ванны и, обернувшись полотенцем, бежать в спальню.

— Алло?

— Алло? — я немного подождал. Голос был мужской, но линия вдруг словно вымерла. Наверное, телефонистка перепутала клеммы. Но через несколько секунд раздался тот же голос:

— Филип Тернер?

— Да.

— Филип, это Чарльз Сандберг. Рад вашему возвращению.

— Э… Спасибо, но…

— Вы не забыли, что Шарлотта пригласила нас к ужину?

— Разве? Нет, что-то не припомню.

— Ну, не беда. До восьми тридцати еще много времени. Вы, конечно, придете?

К этому времени я успел сочинить более или менее правдоподобную историю, но теперь, когда дошло до дела, она показалась мне дурацкой.

— К сожалению, не могу. Но мне нужно кое-что вам сказать, Чарльз. Насчет вашей шлюпки.

— Вот и хорошо. Значит, через полчаса мы вас ждем.

— Я лишь хотел сказать, что ваша шлюпка затонула. Я постараюсь возместить вам ее стоимость в долларах, хотя, конечно, это не избавит вас от лишних хлопот. Мне, право, очень жаль.

Пауза.

— Мне тоже жаль. Но, я думаю, мы договоримся.

Что-то в его голосе…

— Вы уже знали?

— Не будем сейчас это обсуждать.

— Я загляну завтра рано утром.

— Завтра вы меня не застанете.

Я уставился в пол, чувствуя: что-то изменилось к лучшему. То ли чай, то ли тепло тому причиной, но я начал вновь обретать почву под ногами. Усталость по-прежнему давала себя знать, но, может быть, и впрямь будет лучше сегодня закончить все дела и успеть завтра на утренний катер?

— Я заскочу немного позже.

— Шарлотта особенно настаивала, чтобы вы пришли к ужину. Будет Лэнгдон Уильямс, так что сами понимаете — особый случай.

Уильямс был тем самым художником, о котором Шарлотта упомянула при нашем знакомстве. Меньше всего мне сейчас хотелось вести светские разговоры, хотя бы и о живописи.

— Я настоящее страшилище. Поранил лицо.

— Сочувствую. И все-таки приходите. Нам не хватает одного кавалера.

— Ну, хорошо. Большое спасибо.

Положив трубку, я снова подошел к зеркалу, проклиная свою слабохарактерность. Последний вечер! Но что я мог поделать? Ведь я должник Сандберга.

Лейкопластырь отстал довольно легко; кровотечение прекратилось. Хорошо, что, прижигая рану, кондуктор не воспользовался йодом. Впрочем, у меня и так тот еще вид!

Я начал одеваться.

И лишь теперь в полной мере осознал, что навсегда потерял Леони. Возможно, все дело было в телефонном звонке. Он пробудил во мне надежду, и теперь она умерла. Впрочем, она с самого начала была обречена.

Доставая свежую сорочку, я наткнулся на дневник Гревила и повертел его в руках. Картон потрескался от жары и кое-где начал распадаться на кусочки. У меня было такое чувство, будто я вновь прощаюсь с Гревилом — на этот раз без возврата.