Ольга Дрёмова - Танго втроём. Жизнь наизнанку

Откровенно говоря, последнее время Горлов вёл себя как-то странно, но спросить о причине этих Странностей Пётр не решался. Интересоваться, отчего, не дослушав ответа на заданный вопрос, генерал мог перевести тему в другое русло, было как-то неудобно, а уж о том, что заставляет Артемия Николаевича закрываться на два замка в своём кабинете и целыми вечерами сидеть, внимательно разглядывая какие-то бумаги, было и вовсе неприлично. Возможно, беспокойство генерала объяснялось какими-то служебными затруднениями, возможно — проблемами со здоровьем, а может быть, чем-то ещё, но Петру отчего-то казалось, хотя скорее всего это было полным абсурдом, что главной виновницей неприятностей была именно эта папка, завязывающаяся сбоку на тряпичный бантик и распухающая день ото дня всё больше и больше.

— Да, «Экстра»… — Думая о чём-то своём, Горлов провёл по глянцевой обложке новенького картона ладонью и неожиданно, как с ним часто бывало в последнее время, спросил совершенно о другом: — Как ты думаешь, Петруша, отчего иной крест можно снять по своему желанию в один момент, а иной приходится нести до последнего дня?

— Крест? — От неожиданного поворота разговора Пётр почувствовал себя не в своей тарелке и растерялся окончательно. — Какой крест, Артемий Николаевич? Вы о чём?

— Да так, ни о чём… Что-то я задумался. — Тряхнув седой гривой волос, Горлов натянуто улыбнулся. — Знаешь что, Петруш, езжай-ка ты сегодня домой пораньше, а я ещё, пожалуй, поработаю немного.

— Завтра, как всегда, к девяти? — Глядя в серо-болотные глаза генерала, за последний месяц осунувшегося и как-то неуловимо постаревшего, Пётр вдруг непонятно отчего ощутил острый прилив жалости.

— Да, Петруш, к девяти.

— Так мне идти? — Неуклюже потоптавшись на месте, словно выискивая причину для того, чтобы остаться ещё ненадолго, и так и не найдя её, Пётр неуверенно коснулся ручки двери.

— Иди, иди, — щёлкнув настольной лампой, Горлов кивнул Петру и, нетерпеливо махнув рукой, будто призывая его поторопиться, взялся за хвостик завязки.

— До завтра, Артемий Николаевич.

Медленно развернувшись, точно всё ещё сомневаясь, стоит ли оставлять генерала в одиночестве, Пётр вышел за дверь и, пройдя пару метров по коридору, соединяющему кабинет Горлова с холлом, остановился. Наклонив голову, он внимательно прислушался к звукам. Сначала в комнате царила глубокая тишина, но уже через несколько секунд послышались негромкие шаги, и замок, тихонько скрипнув, повернулся на два оборота. Сомнений быть не могло: великая тайна Горлова пряталась за брусничной картонкой новенькой папки с тесёмочными завязками, доступ к которой был закрыт для всех без исключения.

— Эх, Полюшка-Полинка, папина картинка… — Тяжело вздохнув, Горлов развязал шнурки и, откинув верхнюю картонку, аккуратно развернул края папки. Направив свет настольной лампы на стопку лежащих перед ним бумаг, Артемий Николаевич несколько раз медленно провёл ладонью по подбородку и, ощущая, как под рукой едва слышно шуршит отросшая за день щетина, задумчиво пожевал губами.

Идея собрать досье на собственную дочь пришла ему в голову не так давно, в самом конце августа. Возможно, день, в который на дно пресловутой папки легла первая бумажка, память генерала и не сохранила бы, но он, с детства приученный к аккуратности, зафиксировал это на внутренней стороне обложки. И теперь, воскрешая в памяти события четырёхмесячной давности, на желтовато-белом картоне красовалась проставленная простым карандашом дата: двадцать шестое августа тысяча девятьсот семьдесят второго года.

Четыре месяца назад жизнь генерала дала трещину, ширившуюся день ото дня всё больше и отделявшую его прежнюю жизнь от настоящей бездонной пропастью, в которой Горлову пришлось похоронить свои иллюзии и наивные мечты. Слушая безумные речи Полины, он задыхался в крашеных стенах больничного коридора и не мог поверить, что всё это происходит наяву. Августовский дым уставшей от гари и пыли Москвы, просачиваясь сквозь щели рам, смешивался с отзвуками до боли знакомого голоса Полины и, отдаваясь в горячечном сознании обрывками безобразных фраз, прокатывался в голове тугими резкими спазмами.

Разрывая барабанные перепонки, слова с грохотом и визгом метались в воспалённом мозгу Горлова, и, зажимая уши ладонями, он пытался освободиться от этих страшных, уродливых звуков, разламывающих его мозг на сотни тысяч отдельных кусочков. Но голоса, слившись в единый хор, на разные лады выпевали из подсознания всё новые и новые слова, от которых становилось невмочь и дышать, и жить. «Давай на время забудем об этом бренном теле… Да чтоб ты сдох… дурак в погонах… дойная корова на выпасе… наивный до глупости папаша…» Что ж, относительно наивности, Полиночка, ты сказала сущую правду: прожить с человеком бок о бок двадцать лет и не понять его подлой сущности — это не просто наивность или глупость, это преступная близорукость, имя которой — любовь.