Мэри Пирс - Горький ветер

— Я бы не назвал пребывание там пикником.

— Жаль, что ты не рассказываешь мне об этом.

— Нет, — сказал он. — Рассказывать нечего, и ты ошибаешься, думая, что я хочу поговорить о нем. Мне бы этого меньше всего хотелось. Я все время пытаюсь забыть его.

Бетони поднялась и подошла к нему. Она коснулась его руки и почувствовала, что она дрожит.

— Ты должен быть снисходительным ко мне, Майкл, когда я чего-то не понимаю. Нам здесь так трудно представить, как было там. Мы пытались — некоторые, по крайней мере, — но не могли понять. И я, должно быть, перестала беспокоиться — я даже была в какой-то мере благодарна, когда услышала, что ты попал в плен.

— Благодарна? Правда? На самом деле?

— Конечно, — ответила она. — Особенно после того, как ничего не было известно о тебе и тебя объявили пропавшим. Все, о чем я могла думать — это то, что ты жив. Жив, и вне опасности, и не на фронте!

— Да, — сказал он бесцветным голосом и обнял ее — так, чтобы она не могла видеть его лица.

Для мая эта ночь была необычайно теплая. У Майкла было слишком много одеял, и он лежал весь в поту, не в состоянии уснуть, прислушиваясь к часам собора. Пробило половину третьего. Вся комната была залита лунным светом.

Он встал и надел халат. Открыл тихонько дверь и пошел на лестницу. Мать услышала его шаги и позвала. Ее дверь была приоткрыта. Заглянув, он увидел, что она сидит на кровати, пытаясь нащупать выключатель.

— Не включай свет. Луна достаточно яркая.

— В чем дело, Майкл, ты заболел?

— Нет-нет. Я просто не мог спать, вот и все. Я подумал, может, глоток виски поможет.

— Меня беспокоит, что ты не спишь. С тобой это уже несколько недель.

— Кровать слишком мягкая, вот в чем беда. Мне, наверное, нужно подыскать что-нибудь пожестче.

Мать похлопала по кровати. Он подошел и сел рядом. На них падал яркий, как прожектор, луч лунного света. Ее седые волосы были уложены такими же правильными волнами, как и днем, отливавшими оловом. Лицо было бледным, а губы в лунном свете казались почти багряными.

— Ты что-то задумал?

— Не больше, чем обычно.

— У вас с Бетони все в порядке?

— Если нет, то виноват в этом только я.

— Ты думаешь, я этим удовлетворена?

— Как бы то ни было, это правда.

— Ты дома уже пять месяцев, но с каждым днем все больше нервничаешь. Ты много пьешь. Ты ведь раньше этого не делал.

— Вот что с нами стало… придирки… лежание в ожидании…

— Там, в лагере, с тобой плохо обращались?

— Некоторые охранники были довольно жестокими, но большинство нормальные. Самое плохое, что приходилось сносить, это голод. Но я даже приветствовал его — как искупление, что ли.

— Искупление?

— Потому что чувствовал себя виноватым за то, что нахожусь в безопасности.

— Дорогой мой мальчик! Что за глупости ты говоришь?!

— Не прерывай меня. Я хочу рассказать, что случилось на самом деле. Я просто сдался, понимаешь, потому что не мог больше воевать. Я не был так уж серьезно ранен. Если бы я постарался, то мог бы добраться до своих. Минчин и Даби хотели мне помочь, но я придумал какую-то отговорку и остался там, где немецкий патруль точно наткнулся бы на меня.

Мать молчала, сидя прямо среди подушек, руки неподвижно лежали поверх одеяла. Поначалу он не мог догадаться, о чем она думает.

— Сначала мне нравилось быть солдатом. В то время это было даже хорошо. Ты знаешь, продвигались по службе быстро. Но все это продолжалось так долго, и чем больше ты делал, тем больше от тебя ожидали. И я стал желать того, чего хотелось многим, чтобы меня ранили и списали со службы. Но меня ранили трижды, и каждый раз ставили на ноги и снова отправляли на передовую.

Если бы я был просто рядовым, то все было бы не так уж плохо. Но я был офицер, отдавал приказы и посылал своих людей вперед… а когда нам приходилось туго, они все смотрели на меня, ожидая получить ответ, думая, что я сделаю то, что нужно, и вытащу их из этой каши. Иногда эта их вера сводила меня с ума. Я не всегда знал, что нужно делать. Часто я знал не больше, чем они. И среди них были два-три человека, которые могли бы справиться лучше меня.

Из жара его бросило в дрожь. Он был весь в холодном ноту, к нему подбиралась тошнота и слабость.

— Я забыл, когда сдался, — сказал он, — живя с этим чувством дальше.

Лицо матери было по-прежнему бесстрастным, но она наклонилась к нему, протянув руки. И когда он бросился, дрожа, в ее объятия, она уложила его в постель, крепко обнимая, стараясь поддержать и утешить, защитить от самообвинения. Он снова был ребенком, забравшимся в теплую постель, позволяющим закутать себя в одеяло и прижать его голову к материнской груди. Он снова был ее ребенком, плачущим оттого, что увидел страшный сон, и он был ее единственной заботой.