Элизабет Гаскелл - Руфь

— Уверяю вас, мэм, я даже не подумаю об этом. Мой бедный муж мог бы засвидетельствовать: если нужно что-нибудь скрыть, я становлюсь нема как могила.

— О Господи! Миссис Пирсон, тут нечего скрывать. Вы просто не должны говорить об этом.

— Разумеется, я и не стану, мэм. Можете на меня положиться.

На этот раз Джемайма пошла не домой, а по направлению к городским предместьям, расположившимся у подножия гор. Она смутно помнила, что сестры спрашивали, нельзя ли пригласить Леонарда с матерью на чай. Но как может она говорить с Руфью теперь, когда убеждена: Руфь и есть та грешница, о которой она только что услышала.

Время перешло немного за полдень. В старомодном Эклстоне и часы текли по-старинному. Мягкие белые облака тихо надвигались с запада, и на поля ложились легкие тени. Ветерок качал высокую траву на лугах, которые то темнели, то освещались солнцем. Джемайма пошла вдоль одного из этих полей, примыкавшего к поднимающейся в гору дороге. Девушка никак не могла оправиться от шока. Кровь застыла у нее в жилах. Такое чувство испытывает ныряльщик: еще секунду назад он стоял на зеленой траве и смотрел на веселые лица друзей, восхищавшихся его храбростью, а теперь, погрузившись в страшную пучину, вдруг видит перед собой жуткое чудовище, глядящее на него своими лишенными век глазами. Еще два часа тому назад Джемайма и представить себе не могла, что судьба столкнула ее со столь страшной грешницей. Джемайма никогда не высказывала этого убеждения вслух, но тем не менее всегда носила его в душе. Ей казалось, что почтенная семейная и религиозная обстановка ее жизни оградит и убережет от прямого столкновения с пороком. Не оценивая по-фарисейски саму себя, Джемайма чувствовала фарисейский страх перед мытарями и грешниками и детскую робость, побуждавшую закрывать глаза, лишь бы только не видеть пугающего предмета, вместо того чтобы, укрепившись верой, признать его существование. Те речи, которые часто повторял ее отец, не могли не повлиять на нее. Мистер Брэдшоу проводил резкую черту, делившую человечество на две большие части. К одной принадлежал, по милости Божией, он сам с семейством, а другая состояла из людей, которых он должен был испытывать и исправлять, используя всю свою нравственную силу. Исправлять следовало наставлениями, увещаниями и проповедями. Это был долг, и его следовало исполнять скрупулезно, но не обязательно с надеждой и верой, составляющими суть животворящего Духа. Джемайму возмущали суровые правила отца, но постоянное повторение одного и того же оказывало свое воздействие и приучило ее чувствовать к заблудшим отвращение, а не ту христианскую жалость, в которой заключены и мудрость, и любовь.

И вот теперь в среде своих домашних Джемайма видит женщину, почти члена семьи, запятнанную самым отвратительным для ее женской скромности пороком, о существовании которого лучше бы никогда даже не знать. Ее ужасала даже мысль снова встретиться с Руфью. Джемайме хотелось поднять ее и отнести куда-нибудь подальше — куда угодно, только бы никогда больше не видеть и не слышать о ней, чтобы ничто не напоминало о том, что подобные вещи случаются на этой земле, где так ярко светит солнце и раздается пение жаворонков и над которой в июне распростерт голубой купол неба. Щеки Джемаймы пылали, но губы были бледны и сжаты, а в глазах затаился гнев и печаль.

Была суббота — день, когда местные крестьяне часом раньше заканчивали работу. Девушка помнила, что к этому часу ей следовало быть дома. Джемайма вынесла в последнее время столько внутренней борьбы, что ей опротивели всякого рода споры, разговоры, объяснения, и она гораздо охотнее подчинялась заведенному в доме порядку, чем раньше, в счастливые дни. Но зато сколько ненависти накипело у нее на сердце! И как отвратительна была ей сама мысль, что она увидится с Руфью! Кому же можно верить, если даже у Руфи — ясной, скромной, милой, исполненной достоинства Руфи — прошлое запятнано грехом?

Пока она медленно шла по направлению к дому, ей вспомнился мистер Фарквар. Одно то, что Джемайма на время забыла о нем, говорит о том, насколько сильно было потрясение. Как только Джемайма вспомнила о мистере Фаркваре, у нее впервые явилось чувство сострадания к Руфи. У Джемаймы, при всей ее ревности, никогда не было ни малейшего подозрения в том, что Руфь сознательно придавала себе какой-то вид или произносила нечто с особой интонацией, чтобы выглядеть привлекательной. Припоминая все подробности их отношений, Джемайма постепенно осознавала, насколько чисто и просто было обращение Руфи с мистером Фаркваром. Руфь не только не кокетничала, но и не догадывалась, в чем дело, даже после того, как Джемайма заметила интерес мистера Фарквара к ней. И когда Руфь стала наконец подозревать, что мистер Фарквар питает к ней особые чувства, в ее обращении было столько скромности, достоинства, чистоты и сдержанности, что Джемайма должна была признать поведение Руфи безупречным, искренним и совершенно лишенным лицемерия. Но ведь было когда-то, где-то и кем-то пущено в ход и лицемерие, и ложь для того, чтобы все приняли Руфь за кроткую, милую молоденькую вдовушку миссис Денбай, когда она в первый раз здесь появилась. Знали ли обо всем этом мистер и мисс Бенсон? Неужели они участвовали в обмане? Не имея достаточно опыта, чтобы понять поступок, который они совершили из желания помочь Руфи, Джемайма не могла поверить, что Бенсоны знали о ее прежней жизни. Но если это так, то Руфь представала лукавой лицемеркой, скрывавшей в течение многих лет в своем сердце черную тайну, женщиной, которая, несмотря на мнимую ее откровенность и многолетнюю дружбу с Бенсонами, в течение нескольких лет никогда не выказывала угрызений совести. Кто же из них искренен, а кто — нет? Кто добр и чист, а кто — нет? Сами основы тех представлений о мире, которые были у Джемаймы, оказались потрясены.