Владислав Савин - Взлет Андромеды

Вне закона вне закона

Под оплаченный скрежет газетных писак

И чиновников всех эшелонов

Мы идём на задание где каждый наш шаг

Вне закона вне закона

В этой нищей бесправной забитой стране

так похожей на общую зону

Кто то должен остаться в гражданской войне

Вне закона вне закона

Запылился на полке парадный мундир

Точит моль золотые погоны

Нам досталась судьба защищать этот мир

Вне закона вне закона

( прим. авт. — Сергей Трофимов, "Вне Закона" )

Эту песню в этом времени не поют. И давно я ее слышал — потому, пусть простит автор, если неточно текст вспомнил. Но зацепилось вот в памяти, и всплыло сейчас. Вместе с пониманием — закон, это конечно хорошо, и верно Пономаренко про "дневную и ночную власть" говорил. Но бывает иногда, что в интересах дела надо кому-то выполнить и грязную работу, не стесняясь ничем. И дай бог, чтобы здесь это было исключительно на чужой земле — как пять лет назад в Китае, база Синьчжун, несколько сотен пленных американцев в бараке, и тех из них, кто из огня пытались выскочить, мы в упор добивали и штыками докалывали. Сказали бы "правозащитники", окажись рядом, чем вы лучше фашистов — а отвечаю, в тот момент ничем! И мне лично плевать — поскольку та грязная работа тогда была нужна Советскому Союзу. Правда, в итоге я без третьей Звезды хожу, когда Юрка свою третью за меньшее получил (кто скажет, что взять базу ВВС США, имея большинством своего личного состава наскоро обученных китайцев — легче, чем батальоном советской десантуры при мощной авиаподдержке разнести к чертям тыловой японский гарнизон, в морду плюну и в зубы дам). И невыездной я с тех пор — поскольку дело "полковника Куницына" так и не закрыто, в прошлом году еще Ли Юншена хотели в комиссию ООН вызвать свидетелем, наши едва отбрехались. Причем мне еще повезло — засветись я так в позднем СССР, то по словам нашего "кэпа" Большакова, трубить бы мне всю оставшуюся жизнь инструктором по подготовке милицейских кадров в каком-нибудь Зажопинске, где иностранца лишь в страшном сне увидишь. А мне пока что виза открыта, по всему Союзу и даже соцлагерю. Лишь на фронт и за него — нельзя.

— Ребята, уже можно! — голос Лючии — входите.

Тюлень исчезает в купе. Я пока остаюсь в коридоре — спать не хочется, ну ни в одном глазу. Несколько раз проходят припозднившиеся пассажиры. Коридор не широкий, даже в мягком купейном вагоне. Девушка, блондинка, старается протиснуться мимо меня, словно я грязью вымазан — чтоб не коснуться даже складками своего платья. Ей это не удается, и она бросает на меня ненавидящий взгляд. Может, у барышни просто дурное настроение — но я сразу вспоминаю историю с Верой Пирожковой, Севмаш, год сорок четвертый, как фашистская шпионка и палач себя выдала, вот так же не сдержавшись, на Лючию посмотрев. Тем более, что я ничего не теряю, извинившись.

— Простите, я вам чем-то помешал? — говорю, простецки улыбаясь — или может быть, помощь нужна?

— Нет — отвечает, остановившись, обернувшись ко мне, и промолчав секунду — и оставьте меня в покое.

— Пшепрашам, пани — говорю я — до видзеня.

Отчего по-польски? А вот торкнуло, как два года назад на пароходе, когда я к мутному типу по английски обратился, а он оказался американцем. Ну и, хотя кроме этих двух слов знаю я на том языке едва десяток, говорить с поляками мне приходилось, так что их акцент узнаю, а у этой дамочки выговор был именно такой. В чем странного нет, поезд в Львов идет, а там этнических поляков по переписи, почти пятая часть населения. Домой, значит, едет, из Москвы, или уже после села — вот не помня я ее среди пассажиров при отправлении в Москве с Киевского вокзала. Остановилась, на меня взглянула с интересом, и спрашивает:

— Вы поляк?

— Очень отдаленный: мой прадед был узником царизма, сосланным куда-то под Красноярск — отвечаю я (клюнуло!) — и сей факт я еще помню, хотя по-польски практически не говорю. Не было практики, живя исключительно среди русских. А сейчас еду в командировку, в ваш прекрасный город — позвольте представиться, Кунин Валентин Георгиевич, геолог.

Смешно, но это правда — насчет моих польских корней. В той прошлой жизни мать мне рассказывала, что среди ее очень далеких предков был такой вот польский шляхтич. Или не шляхтич — в общем, был сослан, и весь остаток жизни провел в Сибири, однако же там не кандалами гремя на каторге, а дослужившись до инспектора народных училищ, умер еще до начала двадцатого века. В моей "легенде" здесь этого нет — но вряд ли знакомая из поезда сумеет проверить это в нашем Первом отделе.