Владислав Савин - Взлет Андромеды

Я даже не понял — она что, этого сучонка защищает, сочувствует? Но тут Аня добавила:

— У тебя, Валя, своих детей пока нет. А у меня трое, у Люси четверо, и скоро в возраст противоречия войдут, как воспитывать? Диалектика, Валечка — что зло, это обратная сторона, направленная вовне, добра, направленного на "своих". Запомни это. А этой троице — оформи всех на Второй Арсенал в "хозяйство Зенгенидзе". Утешь отца, пусть надеется. А твари — чтоб сдохли, как Верка Пирожкова!

Когда мы сюда попали, весь советский Атоммаш размещался вблизи Севмаша, на объекте, именуемым Второй Арсенал, в подчинении у Первого Особого Главка при Совете Обороны. Сейчас это полновесное министерство — но прежнее название осталось в разговоре между "своими", теми кто начинал. А профессор Зенгенидзе там отвечал за Третью лабораторию, медико-биологическую (сейчас и тут, целый главк со своими НИИ, производствами и еще многим). И была там такая деликатная тема, как проверка на живых объектах. Лучевка поражает кровь, костный мозг, желудочно-кишечный тракт — и если отдельные опыты можно проводить на препаратах (пробирки с кровью облучать), то окончательная проверка — только на человеке, хотя бы на предмет того, как это в комплексе взаимодействует, нет ли побочных эффектов. В нашей истории так удалось сделать препарат из стандартной армейской аптечки — таблетки, на какой-то срок резко повышающие устойчивость организма к радиации, плохо было то, что принимать их надо было заранее (перед атомным ударом врага!), однако странно, что их у чернобыльских пожарных не было (по крайней мере, я о том сведений не нашел). Ну а у нас здесь пытаются слепить что-то еще лучшее, и научиться эффективно лечить лучевку. И тут встал вопрос об опытном материале!

Нет, "ужасов сталинского режима" не было, мы же не японцы, чтоб как генерал Исии, толпой грести людей в подопытные "бревна". Тогда хватало и человеческой мрази — фашистские каратели, полицаи, бургомистры, бандеровцы, и прочие "лесные братья". Такие, как упомянутая Пирожкова — которая при немцах работала переводчицей в псковской комендатуре, а еще подрабатывала приведением в исполнение приговоров гестапо, по десять марок за каждого расстрелянного подпольщика или партизана, сами немцы этой грязной работой брезговали, поскольку "деморализует". И Тонька-пулеметчица, кто палачествовала на Брянщине, кончила свою поганую жизнь там же — а вот уголовные до пятидесятого года туда не попадали, было негласное правило, только фашистов и их пособников, уж больно жестоким считался Второй Арсенал, страшнее расстрела или повешения. Затем фашистов стало не хватать и на конвейер пошли свои душегубы (не политические!). Причем согласно закону, дело было добровольным: смертнику (а после, и осужденному на "четвертной") предлагали подписать бумагу, о согласии заменить наказание на опасные медицинские эксперименты, пятнадцать лет в первом случае, и десять во втором. После чего, считалось теоретически, ты будешь свободен — вот только редко кто из подопытных оставался жив после всего одного года (в последнее время наметилась тенденция, до двух лет), и лишь отдельные уникумы выдерживали пять, шесть — причем смерть была предельно мучительной и неэстетичной. Другие отрасли советской науки тоже требовали людей-испытателей (например, фармацевтика), но там обходились добровольцами, да и опасность была много ниже (по крайней мере, я про иных смертников-подопытных, кроме Атоммаша, не знаю). Если в будущем и тут появятся всякие новодворские, то наверное, станут лгать, как на опыты тысячами вывозили зеков из лагерей. Могу заверить, что выбор кандидатам предлагался исключительно сразу после вынесения приговора — из мест лишения свободы не брали никого (опять же, насколько мне известно, и до сего времени). Что ж, вполне соответствует воле товарища Сталина — неисправимые преступники у нас должны жить лишь затем, чтоб в итоге умереть с пользой для СССР.

Все трое подписали — радостно суча ножками и едва не блея от восторга, что им, как казалось, сохраняют их никчемные жизни. А я, глядя как этот сучонок спешит подписать, вспоминал, что (согласно их же показаниям), последние слова Софьи Эдуардовны были — Алешенька, за что? И что сам он, в камеру попав, в дверь колотился, крича — сколько мне еще тут сидеть, надоело уже! Ничего, тварь, ты еще пожалеешь, что не выбрал расстрел. Мог бы стать "нашим" — но черту переступил, и стал тварью. И черт с тобой — вычеркнуть и забыть!