Владислав Савин - Взлет Андромеды

— Здорово! — воскликнула Тамара, с таким видом, словно я как джинн из сказки, явил ей бриллиант из пустой руки — а меня научите, Валентин Георгиевич?

Вот традиция — когда "из оперативных соображений" тебе в нашей Конторе документы меняют, то имя могут оставить прежнее, как привычно. А фамилию и отчество — сейчас к примеру, я Кунин а не Кунцевич, и Георгиевич — хотя прежде Сергеевичем ходил. Да смотри не жалко — только лучше рядом сядь. Поскольку я эти приемы записать не умею — а просто нашел, что крутить надо так и так, руки и запомнили. Давай теперь ты — ладно, если хочешь, я тебе свои ладони поверх положу, направлять буду. Да, если бы кто-то мне сказал бы, что с красивой девушкой два часа буду кубик собирать, друг к другу боками прижимаясь, чтоб удобнее — вот не поверил бы! И не сказать, что мне это не понравилось — но вот там у меня полное равнодушие, в отличие от какой-то Маруськи. Наверное, слабая у тебя эта чакра, как бы тот экстрасенс сказал?

А римлянка смотрела на наши забавы, отчего-то с явным недовольством. Затем, поднявшись, предложила Тамаре пойти поужинать. Тюлень с ними, за компанию и для охраны (хотя обе наши дамы в боевом отношении совсем не ноли, даже Тамара достаточно серьезную подготовку имеет), и у обеих, знаю достоверно, где-то пистолетики припрятаны (в следующий раз, когда кубик будем крутить, я от дамы справа сяду, чтоб убедиться, бедром прижавшись, кобура у нее там подвешена, а то под пышной юбкой не видно). Ну а я остался, подремать и расслабиться — опыт показывает, что упускать свободное время никак нельзя, когда события закрутятся, минуты не будет "перезарядиться". Часа полтора прошло, за окном темнеет. Слышу в коридоре голоса наших красавиц, срочно надо делать морду кирпичом, чтоб без намека на сентиментальность, я же головорез и отморозок! Входят, римлянка впереди, Тамара за ней, замыкает Тюлень — дамы веселые и нарядные, какое еще в поезде развлечение, кроме вагона-ресторана? Вагоны кстати, вполне на уровне — по крайней мере этот мягкий купейный ничем не хуже тех, в которых я в двадцать первом веке катался.

— Мальчики, выйдете пожалуйста на пять минут. Нам с Тамарой надо подготовиться ко сну.

Желания дам — закон. К соседям что ли заглянуть, познакомиться поближе — на вид, обычные ребята-туристы, в возрасте от двадцати до тридцати, рюкзаки налицо и гитара. Стою в коридоре к окна, за стеклом в темноте что-то мелькает. А соседи снова поют:

Ах, ну почему, наши дела так унылы,

Как вольно дышать мы бы с тобою могли.

Но где-то опять некие грозные силы

Бьют по небесам из артиллерий земли

А песня-то знакомая — Михаил Щербаков, "Трубач". В этом времени тоже от нас занесенная, и звучала в фильме, где наша римлянка снималась, про "Ивана-тюльпана". Под нее там французы браво маршировали — а "кавалерист-девица" по ним, из шестиствольного кулибинского пулемета, и "дирижабль системы Леппиха" на колонну пикирует как Ил-2. Те, кто в армии отслужил, хотя бы рядовым, смех удержать не могли — но "хулиганский ведь фильм", сплошная буффонада. Сама Лючия, правда, осталась недовольна, назвав картину "варьете". На мой взгляд, не более условная чем тот из нашего времени "Фанфан" с Жераром Филиппом. И юмор в том, что в нашем "тюльпане" снялся он же, военнопленный французского легиона СС, взятый в плен под Берлином и отбывающий срок вместо Колымы в тепличных условиях "Мосфильма". Между прочим, первая его роль в кино (если не считать нескольких эпизодов, снятых у нас же) — если он (репатриированный в свою Францию в пятьдесят третьем) и тут взлетит звездой мирового кинематографа, вспомнит ли с добром тех, кто дал ему первый опыт? Или будет вопить о "русском крепостном праве", как заявил в интервью какой-то французской газетенке, едва вернувшись домой. И помню, как Юрка рассказывал, что Лючия, узнав кто был ее партнером, ответила с презрением, "лицо смазливое, и больше ничего".

Брось, он ни хулы, ни похвалы недостоин.

Да он на коне, только не надо спешить.

Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин,

Он лишь человек, что-же он волен решить.

Лично меня больше "Аты-баты" за душу берет. С надеждой, что здесь и в двухтысячных будет не так — и защитники Отечества останутся столь же уважаемы (и благодарно оценены), как в теперешнее сталинское время. Или другая, прямо про нашу Контору:

Нам досталась судьба защищать этот мир

Вне закона вне закона

Нынче древнее зло не боится креста

Беспредел примеряет корону

Значит каждый в ком совесть по ныне чиста