Михаил Харитонов: Золото твоих глаз, небо её кудрей

Остальным же — читателям и сотоварищам моим, любителям охуительных историй — скажу: прошло время охуительных историй! Настало время историй охуенных!

Отрясём же прах от ног и ушей своих и проникнемся! Нно, залётные! Вперёд!

Михаил Харитонов,

homme de lettres tr's renomme {14} 14 Как известно, первый литератор (точнее, литературный герой), подписавшийся таким образом под предисловием к своему опусу, желал себя похвалить — почему переводчики обычно перекладывают эти слова как «писатель, достигший большой известности». Я скромнее, так что предпочитаю понимать под этой характеристикой нечто вроде «литератор с репутацией». Ну да, и в самом деле: определённая литературная репутация у автора этих строк, пожалуй, имеется — хоть на хлеб её и не намажешь.

4 декабря 312 года о. Х. С утреца.

Директория, павильон «Прибрежный».

Current mood: narrative/словоохотливое

Сurrent music: Прокофьев — Петя и волк

Вдруг случилась примечательность, какой не припоминали старожилы. Выпал снег. Без шестнадцати девять на западном побережье Аппенинского полуострова выпал снег.

Он был робок, рыхл, этот снег. Он как бы сознавал, что ему здесь не место и не рады: он лишь только гость случайный в этих благословенных краях. Торжественно и тихо алел он под перстами пурпурными Эос. Но не таял — ибо его было много, очень много. Огромными хлопьями он падал и падал из холодного сердца небес, и налипал, и укутывал. Обыватели слепо таращились, созерцая оплывший белый мир, от которого тянуло влажным холодком.

Побелели виноградники. В лунный цвет окрасились долины. И поля, и горы — снег тихонько всё прибрал. Он крыл карнизы, мохнатил ветви пиний, оседал на зябнущих плечах белых статуй в сумраке аллей. Снег пытался приобнять и живые, дрожащие плечики поэта Пьеро, сидящего на валуне и пырящегося невидящим взором в морские серые волны.

Но поэт не замечал этих нежнейших приставаний. Он шлёпал холодными губами, гоняя туда-сюда строчки никак не дающегося стихотворения:

— Ты гламурно танцеловалась вечером у прибоя… Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя… Вроде что-то вырисовывается. У прибоя, у пробоя, у проё… Что-то такое… Нет, ничего такого. Нет, всё-таки что-то такое. И чего-то такое скрёблось о мою душу… скребалось о сушу… нет, пошленько. С другого конца попробуем. Как Мальвина любила утром… нет, темы утра тут нет. Как любила Мальвина моя ночами… а вот это неплохо… допустим, отчаянье… или молчанье… аллитерация вроде бы намечается… Нет, хуйня какая-то. Всё не то…

— Шпикачку будешь? — крикнул поэту Напсибыпытретень.

Пьеро не удостоил его ответом — только дёрнул плечиком, сбрасывая приставучий снег.

— Не будет, — уверенно сказал Арлекин, насаживая на веточку аппетитную колбаску. — У него душа.

— Чего у него? — не понял Напси, осторожно придвигаясь поближе к углям.

— Душа, — повторил Арлекин. — Он ей это самое. Страждет. Говорю же, укушенный.

— Лечится это как-то? — поинтересовался Напси на всякий случай.

— Не-э-э-э-а, — Арлекин зевнул во всю глотку.

— И хуй бы с ним, — философски заключил пёсик, принюхиваясь левым глазиком к шпикачке. — Сардельку не передержи.

— Это ты сырое любишь. А я — горячее. Чтоб соком брызгало. Прозрачненьким, — объяснил Арле, проворачивая прутик над углями.

— Соком брызнуть? — заинтересовался Напси. — У меня есть немножко. Сосни мою колбаску, а? Она горячая…

— Кукан тебе в очелло, скобейда помойная, — пробурчал Арлекин, ища перечницу.

Среди углей что-то треснуло, горящая щепка перелетела через Напси и злобно зашипела, уткнувшись в снег.

— Яюшки! Уааааааа! — раздалось из деревянного балагана напротив.